сел, как человек, решивший ждать и вооружившийся для этого необходимым терпением. Он удобно расположился в кресле, утонув широкими печами в мягкой спинке, вытянул ноги и спокойно осмо трелся кругом. Он не был высок, но широкоплеч и крепко сложен, как боксер. У него была крупная голова, скорее четырехугольной, нежели продолговатой формы, а безбородое сухое лицо отличалось необычайной смуглостью и было покрыто веснушками. Даже теперь, зимой, на щеках у него виднелись следы веснушек. Как у всех, волосы его разделялись ровным пробором; они были темны, мягки, с медно-красным оттенком. Глаза Аллана лежали глубоко в глазных впадинах – светлые, голубовато-серые, с детским выражением. Аллан в общем был похож на морского офицера, только что вернувшегося из плавания, надышавшегося свежим воздухом и сегодня случайно надевшего фрак, который был ему не совсем впору. По первому взгляду он производил впечатление здорового, немного грубоватого, но всё же добродушного человека, довольно интеллигентного, ни в коем случае не выдающегося.
Аллан старался возможно лучше скоротать время. Музыка не подчинила его своей власти, и вместо того, чтобы сосредоточивать и углублять его мысли, она только рассеивала их. Он измерял взглядом размеры огромного зала, удивляясь устройству потолка и лож. Взглянув на колыхавшееся море вееров в партере, он подумал: «Много денег в Соединенных Штатах. Здесь можно предпринять то, что я задумал». Он стал вычислять, во что обходится в час освещение этого концертного дворца. Остановившись на круглой цифре в тысячу долларов, он стал изучать некоторые мужские лица. Женщины его не интересовали. Затем он снова взглянул на пустую ложу Ллойда, на оркестр, правое крыло которого он мог видеть из ложи. Как все люди, не понимающие в музыке, он удивлялся той механической точности, с которой работал оркестр. Аллан даже наклонился немного, чтобы видеть дирижера, рука которого, размахивающая палочкой, иногда поднималась над перилами. Этот худой, узкоплечий изящный джентльмен, которому заплатили за вечер шесть тысяч долларов, был для него настоящей загадкой. Аллан наблюдал за ним долго и внимательно. Даже внешность этого человека казалась ему необыкновенной. Его голова – с крючковатым носом и маленькими живыми глазами, с плотно сжатым ртом и мягкими, откинутыми назад волосами – напоминала голову коршуна. Казалось, он состоял только из кожи, костей и нервов. Однако он спокойно стоял среди хаоса звуков и управлял ими по своему желанию одним мановением белых и, по-видимому, бессильных рук. Аллан восхищался им, как волшебником, проникнуть в тайны которого он и не пытался. Этот человек казался Аллану принадлежащим к отдаленным временам, к какой-то чуждой, непонятной расе, обреченной на вымирание.
В это мгновение дирижер поднял руки вверх, потряс ими, точно в сильном гневе, и в его руках ожила вдруг сверхъестественная сила. Оркестр загремел с неистовой страстью и сразу замолк.
Лавина аплодисментов прокатилась по зале, оглушительно гремя в огромном помещении. Аллан выпрямился и вздохнул, намереваясь встать.
