затяжки и все гонорарные сигареты. Пара оплывших свечей освещала и желтила их неумытые, грубые, казавшиеся пьяными лица.
Когда они с посвистом ближе к рассвету ушли, Керо вдруг почувствовала жалость к безвинным девицам, которым когда-то предсказывала судьбу, блондинкам, не любимым мамой с тяжёлым характером, метранпажу Орбе, изгоняемому президенту, объявленному тираном, оскорблённым мятежникам. И к себе.
Она безнадёжно слушала, как по пустынному, непривычно мрачному, пахнущему холодом Гуджарати, в котором притихли даже бродячие собаки, метался напуганный выстрелами ветер и, прогоняя свой страх, нарочито громко стучал оставшимися без хозяев дверьми. Ветер бился в редкие уцелевшие окна и о чём-то отчаянно сипел в щелях холодной веранды Керо.
А ей слышалось непонятное: «Yo soy… Yo soy…»10 Ветер любит преграды, они позволяют ему быть услышанным.
Спать Керо которую ночь не хотелось. Широко раскинув руки, стараясь немного согреться, она быстро, но не очень принялась ходить по скрипящему полу комнаты, вокруг пока ещё не пущенного на топку полированного обеденного стола-крепыша, над которым, остывая и зябко сворачиваясь, обречённо опадали завитки выцветающего белёсого дыма табака.
Высот лазурных аромат
Сегодня мало кто вспомнит, что загадочная, как блондинка в деревне, которой обеспечен успех и грех, вечная домохозяйка Хидеши предприимчиво решила стать практикующей знахаркой, когда, привычно расставив в непогоду лохань под протёки в своей ненадёжной крыше, наблюдала из окна с деформированным стеклом, прижатым к облезлой раме стёсанным штапиком с прячущимися в нём, как червяки в яблоке, мелкими чёрными гвоздиками, за возвращением домой после «гастрольной», как она её называла, попойки своего соседа – униформиста городского цирка Берду.
Одиноко бредущий под шквальным дождём, мокрый «до скелета», Берду внезапно напряжённо застыл в центре улицы и, плюща лицо, уткнулся им в мокрые ладони, как в холодное зеркало, безотрадно бубня что-то про свой… нос клоунский, красный как помидор.
Он трижды с хлюпающими охами-вздохами спросил себя:
– Ворчишь? Ворчишь? Ворчишь?
И сам же ответил:
– Значит, тебе, фигляр, есть о чём сожалеть!
Потом, явно веселея, Берду, как бесстрашный флибустьер, бросающий вызов бушующей стихии, открыто подняв видимое на расстоянии мыльно-размытым лицо, подставил его остро колющим каплям воды, стремительно падающим сверху.
Не испытывая унижения, униформист незаметно – в ливень это легко – обмочился и, разоравшись, громко убеждал спрессованную жидко-серую пустоту вокруг в том, что «эта вода – солёная как в море!»
В бьющем свете фар объезжающих его с бранными сигналами редких машин капли – инвентарь дождя – на мгновение вспыхивали со сдавленным, если уметь слышать цвет, криком, как крупные сколы оранжевого янтаря.
Показалось, под беспощадно секущим его дождём на улице
Yo soy el viento… (Я – ветер…) – песня испанского исполнителя Р. Торребруно.
