поздней осенью промозглый холод. Один выступавший сменял другого, и не было им конца. Как и любое постковидное офлайн-событие в остро-конкурентной писательской среде, даже похороны неизбежно превращались в самопрезентацию. И никто не мог отказать себе в удовольствии отметить в своём выступлении, скорбно но мечтательно устремив взор в неприятное и безрадостное небо:
– Однажды мы с моим другом писателем Ивановым…
Во-первых, присутствующие представители прессы тебя отметят «был и выступал», напишут об этом в постах и репортажах, а потом и сотрётся в людской памяти, что Иванов был не ТОТ САМЫЙ, который «Золото бунта» и «Сердце Пармы», а какой-то другой. Кто же в наше время обращает внимание на такую мелочь, как инициалы?
А во-вторых, каждый член Союза писателей и каждый член Союза журналистов испытывал острое чувство счастья, что не он сейчас лежит на белой подушке с пошленькими кружавчиками. И что не его сейчас заколотят, опустят, засыплют и забудут навсегда. То, что процедура была совершена чинно и обстоятельно, а родственники были избавлены от трат на похоронную мишуру и поминальный обед, давало надежду, что и его собственные похороны будут достойными и, дай Бог, ещё не скорыми.
Да, кстати, и не без обнадёживающих новостей – ещё одно место в планах издательств освободилось. У нас не пропадёт – много нынче пишущей братии на Руси.
Не холодно было, пожалуй, лишь одному участнику событий – самому Иванову. Он, конечно, как бывший пионер, комсомолец, а потом (правда, недолго) и член КПСС, ни в какую загробную жизнь не верил. А верил он в прижизненный успех и немного в свою удачливость и чутьё на денежные темы и проекты. Но как бывший марксист не мог не признать, что против «реальности, данной нам в ощущениях» не попрёшь – Иванов всё слышал и даже, казалось, немного видел через неплотно сомкнутые веки.
Вот литературный редактор из издательства «Азбука – Аттикус». Всё, кажется, чинно, но какой-то непотребно нарядный галстучек нацепил. Не скорбит, сволочь! Ничего, ещё полежишь на моем месте. А вот внучатая племянница Фенечка, полностью Ефросинья. Папаша – сестрин сынок, мелкий столичный чиновник, так всей душой впитал тренд на русское-разрусское, что даже дочку не пожалел. Ишь ты, Ефросинья конопатая! В джинсах на похороны припёрлась, как на дискотеку, прячется за народ и в телефон пялится. Правильно я её в завещании не помянул вместе с её папашей.
Конечно, Иванов ещё из институтского курса всемирной литературы прекрасно помнил, что многие вполне серьёзные писатели подозревали, что за гробом всё не заканчивается. Сам Пушкин как-то неоднозначно высказывался, что, мол, «весь я не умру»… Но особенно пугал рассказ Достоевского «Бобок». Что же теперь, всю бесконечную НЕ-жизнь тут лежать и с соседями по могилкам сплетничать?
Иванов, насколько мог, не привлекая внимания скорбных провожающих, скосил взгляд на соседние могилы – справа на кресте фотография неприятной старухи. Степанова
