и затараторила строчки – гладкие, переливчатые, чуть горьковатые на вкус:
Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю…
Я все уединенное,
Неявное люблю.
Я – раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…
С хрипом и скрежетом рассекали воздух ржавые качели.
– Красиво!.. – сказал Юрка.
И они снова замолчали. Ветер – в лицо и в спину, солнце – вдалеке и на кончиках пальцев, всё – как и прежде.
Но Маше вдруг стало обидно. Обидно, наверное, за то, что все эти взволнованные и трепещущие, почти сокровенные слова слишком быстро утонули в скрипе качелей и коротком блеклом «красиво». А чего она ждала? Благоговейной тишины, всплеска аплодисментов и чтобы из распахнутых окон пятиэтажек полетели цветы, восторженные возгласы, аханья, звонкое «браво!»?..
Она отмахнулась от злых, насмешливых фантазий. «Красиво» – и всё.
А что еще-то надо? Дурочка!
«Ду-роч-ка», – мысленно повторила по слогам.
А потом ей стало стыдно – за странные, наверняка никому, кроме нее, не нужные и не интересные стихи и за странную себя. И еще больше стыдно за волну всех этих тихих, но сильных, мятущихся чувств, что родились в ее сердце всего лишь от восьми рифмованных строчек и понеслись, сметая все на своем пути. «Опять развела драму на ровном месте», – сказала бы мама.
Нет, нормальные люди, конечно, не читают стихов.
– А я… Во, точно! – Юрка заболтал ногами в воздухе. – Я – Маяковский.
– Ты у же ознакомился? Неужели! Он же только в девятом классе начинается.
Маше захотелось ужалить побольнее, задеть его своей едкостью в отместку за что-то неприятное и жгучее, что заворочалось у нее в горле. Но Юра этого не понял, не почувствовал.
– Ну и что? Я для себя читал, а не в школу.
И он произнес, взлетая на качелях, как-то очень сильно, резко, вдохновенно-звеняще, как-то очень чисто и очень по-взрослому:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
И Маша подумала, что это и правда про него, про Юрку. Про будни и краску. Про музыку из ничего. И что так, наверное, и надо это читать.
Нормальные люди, конечно, не любили стихов.
Но Юра и не был этим самым «нормальным». Он был смешным, взбалмошным, упрямым, чудаковатым, родным – каким угодно, но только не «нормальным», «обычным», «правильным». Он умел рисовать ручкой в блокноте монументальные полотна и знал, как смотрят на мир рыбы. Он был свой, привычный, и, кажется, перед ним нечего было стыдиться и не нужно было душить рвущиеся из легких строфы.
Ему можно было верить – в этом был весь Юрка. И Маша, как всегда, решила верить.
– А если не получится? – тихо спросила она.
– Что?
