веснушчатом лице готовности крикнуть: «Ага-а! А ты чо, поверила?!»
Это было странно, волнительно, глупо, интересно и смешно – все вместе и с неуловимыми полутонами. Мельтешащие чувства и мысли в Машиной голове махали крыльями и никак не хотели раскладываться на стройные гаммы.
– «Хотя бы»? – Она постаралась скрыть всю эту неразбериху за притворной полуобидой. Почти получилось: – Потому что некого больше, что ли?
– Нет, почему же, есть кого. – Слова у Юры лились свободно, не как по нотам, по распечатанным строчкам. – Я всех люблю: и родителей, и Севу с Лёшкой, и ребят из «массовиков», и учителей, и Милу… Но кого-то же надо любить особенно, сильно-сильно, больше, чем всех остальных. А ты хорошая, я тебя тыщу лет знаю, так почему бы не тебя? Что, не хочешь?
– Не знаю… – Маша дернула головой и серьезно сказала: – Не так надо! Ты же сам говорил: как в книжках пишут… А там по-другому все.
– Смешная! Ну какая разница? Мы ведь не взрослые еще. Можно делать все так, как хочется, а думать об этом и жалеть еще успеем.
Из света – в тень, из тени – на свет. Приложение «Погода» сегодня писало: «Солнечно, без осадков, штиль», но летящие качели, взрезая воздух, рождали своей траекторией ветер. Этот ветер гулял в голове.
Когда сиденье в очередной раз взлетело к небу, Маша рванулась вперед – и наконец дотянулась до краешка света.
Поймала! Поймала солнце!
– Ладно, – согласилась она, – хорошо! Можешь меня любить, только тихонько. Про себя.
– А ты что?
– «Что», «что»… А я подумаю! – Девочка вздохнула и безнадежно взглянула на друга: – Дурак ты все-таки, Юрка…
– Ну и что, что дурак? – расхохотался он. – Зато посмотри: солнце!..
Да, в этом был весь Юра – солнце, смех, незатейливое и честное «люблю». Но теперь это вдруг показалось неправильным.
Тем летом с ними со всеми случилось что-то большое и важное: с Лёшей – лагерь для одаренных детей, с Севой – возвращение в Лукьяновское, с Машей – Санкт-Петербург… Они не виделись почти месяц, и за это время в каждом что-то едва заметно, но непоправимо изменилось. Маша не знала, как объяснить это даже самой себе, но ясно чувствовала: ничего уже не будет как раньше.
И вдруг поняла: а ведь она даже не скучала. По Севе, по Лёшке, по всем. Если бы Юрка не позвал ее гулять в этот день, то и о нем она, может быть, не вспомнила до самого первого сентября.
«Эгоистка», – сказал кто-то в Машиной голове ласково-упрекающим маминым голосом.
Поднимаясь теперь в просторную высь неба и падая из нее, она тихо, леденяще осознала, что, кажется, выросла. Как-то незапланированно и враз. Но не только из прошлогодней форменной жилетки и любимых джинсов. Не только из старых качелей.
А с Юркой этим летом как будто ничего не произошло. Юрка остался Юркой. Обычным, вчерашним, как в мае. Маша глядела на него, как на истертый пожелтевший снимок, и смутно, но неумолимо видела, что он остался тем самым Юркой, замечательным Юркой из детства, а жизнь пошла дальше.
Детство кончилось, а он почему-то этого
