меня, но я не успел ничего ответить: она открыла дверцу, сверкнула пряжкой сапога и быстро скрылась в сумрачном подъезде.
Мы стали видеться каждое воскресенье, почти целый день проводя вместе, колеся по бескрайней Москве и наполняясь друг другом. При всей моей увлечённости, я отнюдь не пылал желанием ускорить время между нашими встречами и даже укорял себя в этом, впуская её в объятия после недельной разлуки и утопая в её горящих глазах и губах. Уже тогда, в те первые упоительные свидания, в моей голове включился таймер обратного отсчёта, который, как некий червячок, стал медленно и методично подтачивать меня изнутри. Условленный годичный срок терзал больше всего, и, хотя мы почти не возвращались к разговору о моих житейских и рабочих обстоятельствах, установленное между нами соглашение тяготило своим немым, но очень ощутимым давлением.
Никогда не торопясь посвящать родителей в детали личной жизни, я не стал бы спешить прежде времени и на этот раз, но мои воскресные отлучки и ночные приезды говорили сами за себя. Мне пришлось рассказать о Коринне в общих чертах, без подробностей нашего уговора, и даже при этом умолчании я уловил, как отец нахмурился и решил ускориться с ремонтом, словно предчувствуя что-то противное своим интересам.
Месяца через три, не дожидаясь грядущего и уже неизбежного сокращения, я вышел на новое место работы, поразившись, как просто можно было сделать это и раньше без потери в доходах. Коринна одобрила моё решение и, как сложно было не заметить, особенно обрадовалась, узнав, что я беру дополнительные часы на дом для подработки. Занявшись неблагодарным делом подсчёта будущих поступлений, я заключил, что теперь на покрытие основных долгов у меня должно уйти не больше года-полутора. Каким-то чутьём я догадался, что не нужно говорить ей об этом, по крайней мере до поры до времени, чтобы в том поле напряжённости, которое мы сами для себя создали, постепенно раскрылись лепестки её подлинной личности и характера. Как бы ни была сладка её чувственная нежность, всё же я ощущал, что между нами залегла незримая преграда, соткавшая тонкую игру, отнюдь не похожую на ту, которую мы вели с тем же Стасом. Эта старая как мир игра, пусть и в особой вариации, называлась тремя простыми словами: мужчина и женщина.
Шли недели и месяцы, и в веренице городских декораций, украшавших наши свидания, я тщетно пытался проникнуть в сущность этой девушки, которая так легко и доверчиво забронировала меня в качестве жениха. Я пытался расспрашивать её о тех, кто был у неё до меня, но не мог добиться ничего вразумительного: не сошлись характерами, обманулись в ожиданиях, смотрели на жизнь по-разному, и так далее в том же роде. Как бы я ни подступался, приходилось безнадёжно утыкаться в стену её нежелания хоть как-то приоткрыть завесы прежних отношений. И всё же одно неосторожное слово сумело прорвать эту неприступную плотину.
Прогуливаясь апрельским днём по Замоскворечью, мы зашли в один известный дворик, и я спросил, приобняв её:
– Рина, а ты знаешь, что здесь снимался «Иван Васильевич»?
Она внезапно побледнела, отстранилась от меня и метнула колкий, пробирающий взгляд:
– Какая
