осознавая, что между мной и Петрой лежит примерно такая же разверстая пропасть, как между Микаэлой и мной – я не пытался с завидным упрямством, полным отчаянного безрассудства, преодолеть эту бездну, не перекидывал через неё хлипкие мостки, не наблюдал за тем, как они разрушаются, превращаясь в прах и оседая во мрак. Я старался не приближаться к краю пропасти – а если случалось, что мы с Петрой оказывались в пределах видимости, не показывал, как сильно хочу преодолеть бездну, разделяющую нас.
Путь, по которому шла Микаэла, никаким образом не мог привести к результату, которого она пыталась добиться, поэтому мне не хотелось повторять её ошибку, используя такие же, как она, методы. Я действовал иначе – всем своим видом демонстрировал Петре, что она мне неинтересна, как личность, что её голос и слова раздражают меня, что я стремлюсь к тому, чтобы как можно реже встречать её в Библиотеке и, уж тем более, не горю желанием посетить её участок и задержаться там хоть на минуту.
И я не терял надежды, что эта моя методика когда-нибудь приведёт к нужному результату – Петре надоест быть всегда отвергаемой мной и она, подобно Микаэле, сама захочет прийти ко мне и остаться со мной навсегда.
Тем временем, пока я всплывал на поверхность реальности, переполненный раздумьями о том, как мне завладеть вниманием Петры, Микаэла продолжала перекидывать мостки через пропасть, разделяющую нас с ней, в надежде когда-нибудь её преодолеть. Похоже, в попытках сблизиться со мной она решила придерживаться совершенно иной методике – противоположной той, которую использовал я.
Перед моими глазами вдруг предстали её икры, затянутые в нейлон, задние их части, пухлые и округлые. Микаэла, что-то вдохновенно вещая, стояла ко мне спиной, водя в воздухе руками. Я смотрел на её икры – они предстали передо мной в каком-то новом облике, как будто я – единственный зритель в зале, а они на сцене, выступают передо мной, показывают спектакль, которого я ещё никогда не видел. Занавес поднят, сцена ярко освещена прожекторами – актёр, вернее, актёры, их двое, плавно сужаются книзу, расширяются кверху. Шевелятся под нейлоном, то напрягаясь, то расслабляясь. Сами они не издают ни звука, не прыгают, не скачут, не танцуют – просто слегка двигаются и пошатываются, но это воспринимается мной, как самая изощрённая актёрская игра, как сложнейший, насыщенный внутренним смыслом, танец.
«Вот же странно! – думал я, наблюдая, как заворожённый, за икрами Микаэлы. – Сколько раз она поворачивалась ко мне спиной, и я получал возможность лицезреть заднюю часть её икр, наиболее пухлую. Бесчисленное количество! Но ещё никогда я не воспринимал их в таком отрыве от Микаэлы – как будто они два отдельно взятых актера, талантливых, даже можно сказать, гениальных, обладающих обворожительной наружностью, за игрой которых можно наблюдать вечно. Если они прямо сейчас куда-то пойдут, то я, как привязанный, последую за ними. Ничего не смогу с собой поделать…»
Но
