чемодан! – велела она.
Павлик поставил чемодан на сиденье, обшитое потрескавшейся черной кожей.
–Открывай!
Павлик открыл чемодан. Галька собственными руками перерыла все его вещи. Затем повернулась к Пантюхе.
–Ну?! – грозно выдохнула она.– Где?
Пантюха из-за спины Норова следил за обыском. То, что украденных вещей в чемодане не оказалось, его поразило. Не отвечая Гальке, он отпихнул Норова в сторону и, подавшись вперед, сам принялся рыться в его вещах. Галька ждала.
Спиной ощущая ее тяжелый взгляд, Пантюха вновь и вновь перетряхивал нехитрый норовский скарб.
–Ты говорил, он украл! – прокурорским тоном напомнила Галька.
Пантюха выпрямился, боясь посмотреть ей в глаза.
–Видать, спрятал,– растерянно предположил он.
–Где спрятал?
Грубое лицо Гальки было таким мрачным, что даже Норову сделалось не по себе.
–Это у него нужно спросить,– нашелся Пантюха.– Хотите, мы с ребятами с ним еще потолкуем…
–Заткнись! – отрезала Галька.– Норов, марш в машину! А ты хватай его чемодан и топай пешком в лагерь! Дуня с мыльного завода!
Эвфемизмов, заменяющих бранные слова, в небогатом лексиконе Гальки было немного; «дубль» был у нее самым частым. «Дуня с мыльного завода» произносилось в крайних случаях и звучало как прямое оскорбление.
–Галина Николаевна! – взмолился Пантюха.– Я-то причем? Он же сам из лагеря дернул!
Галька взглянула на него так свирепо, что он осекся. Дождавшись, пока Норов залезет на заднее сиденье, она взобралась следом. До самого лагеря она смотрела в окно, молчала и хмурилась. Норов трясся рядом, радуясь, что не нужно больше тащить чемодан, и размышляя о том, каким образом Пантюха будет ему теперь мстить. В том, что Пантюха непременно будет мстить, он не сомневался.
–Почему ты мне ничего не сказал? – сердито спросила Галька.
Норов только пожал плечами. А что он мог ей сказать? Что Пантюха со старшими ребятами его допрашивал и бил? Или что он не крал?
–Вечно именно с тобой все случается! – упрекнула Галька.
Норов виновато понурился. Он и сам это сознавал.
–Знаешь почему?
Норов молча помотал головой.
–Потому что ты нарываешься! – заключила Галька.
Норов не считал, что он нарывается, но спорить, конечно, не стал, его положение и без того было незавидным. Побег из лагеря был серьезным проступком; Норову за него светило как минимум десять километров кросса, двести отжиманий и внеочередное дежурство по палатке, а, может, и пара. Галька вообще могла в сердцах влепить и целую неделю.
И все же он испытывал к этой большой грубой женщине такую благодарность, что ему хотелось прижаться виском к ее сильному круглому загорелому плечу, выглядывавшему из короткого рукава футболки. Но он, конечно, скорее сгорел бы со стыда, чем сделал
