молчит, что у кого другого выглядело бы дерзостью. Воодушевление, сменившее гнев, берёт в голосе Александра очередную высокую ноту.
– Помни! Твой план – заставить действовать говорунов, вывести их на сцену, чтобы иметь возможность проучить – хорош, и я его одобрил. Но… Только при лояльности нам людей известных, важных. Риск для династии недопустим!
– В таком случае для вожаков есть мера крайняя, как вы установили, – сухо и строго отрапортовал Бенкендорф.
– Одно непреложно: пока я жив, Ермолов будет тих – таков итог войны и нашей с ним победы над Наполеоном… Значит… я не должен умирать раньше Ермолова!
Александр выпрямился, будто вновь видел себя на коне въезжающим в покоренный Париж. Но тут же, будто отгоняя тяжелое видение, прошел и сел в кресло, водрузив больную ногу на стульчик.
– Бунт спешит стремительно созреть, ваше величество, не оставляет нам времени на выбор средств. Наши новые дряхлые министры, с их опорой на православие, народность, а по сути, на один трон, к которому припали, – восприняты бунтовщиками как вызов европейским идеалам, измена всем реформам. Броженье налицо, мой государь. Добавила воодушевленья и пиеса музыканта этого… «Горе от ума».
– Хорошо, Александр Христофорович, хорошо. Я внешнего врага свалил, но поплатился мечтою детскою о счастье и свободе для народа. А мой наследник внутреннего одолеет, коли нечистый соизволит хвостом свернуть кольцо в знак одобрения… (понизив голос до почтительного) Сказывают, ты наведываешься в Эккау… Там тоже пристально следят за нашими делами?
– Ничего, кроме уверенности в нашем государе и его мудрости. Пален еще не стар для мысли, но для дела плох… Когда прочел список пьесы Грибоедова, схватился за голову, предрекая России скорый рассвет или долгое падение. Успех пиесы в салонах Петербурга и Москвы воодушевляет всё дерзновенное… и пока это в наших планах.
Александр задумчиво кивает:
– Пожалуй, этот сочинитель доставит хлопот несравненно с Пушкиным. Чем так приметен?
– В донесениях из Персии ум государственный читается, упорство и настойчивость явил, потребовав от персиян по договору всех русских. Почти две сотни пленных и дезертиров лично вывел из чужбины. Песни с ними распевал…
– Песни? Разбойные, небось?
– Нет, ваше величество, – солдатские, крестьянские… И очень был обижен, когда мы их в кандалы и по острогам…
– Ты мне рисуешь портрет народного поэта… ум государственный… Такого жаль, как Пушкина, в деревне запереть. Поэты утишают боль от нашего правленья, если не дерзят нашим персонам. Впрочем… Поступай с ним в согласье с общим планом. Никита Муравьёв, Михайло Лунин и этот – колпак двойной над ними и надо всем, что они пишут! (Александр листает объемистую записную книжку, медленно читает.) Тургенев, Вольховский, Орлов, Щербатов, Голицын… Муравьёвы, Бестужевы… Все умницы, и все… враги мне? Увы, интересны только как враги. Но как? Как это случилось?
