звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в белой широкополой рясе. Его грудь украшал массивный золотой крест, мягко сияющий в лучах света. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Кустистые брови, нависающие над теплыми желтыми глазами, складывались в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. Кошачий взгляд с легкой укоризной скользнул по мне. Нико быстро встал со скамьи и обошел человека в рясе со спины. К моему изумлению, ван Люст достиг электронного органа и уселся за ним.
– Дядя Жан-Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.
Я осоловело посмотрел на бельгийца.
– Конечно, сын мой, конечно, – заговорил густым басом священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, très bon7.
Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной: напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в рясе.
– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.
Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас. По утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.
– Взаимно, – выдавил я.
Святой отец вновь улыбнулся. По-отечески взял меня под локоток и не спеша зашагал вдоль скамей. Мне ничего не оставалось делать, как засеменить рядом.
– Скажите, mon fils8, вы веруете в Бога? – спросил священник, не убирая с лощеного лица блаженную улыбку, спросил будто между прочим, тоном, каким можно тихо и непринужденно возвестить о начале дождя в душный летний полдень. Дождь этот ждали еще со вчера, и, разумеется, знали, что его капли не принесут облегчения; душно и мрачно несколько дней подряд, душно и мрачно, а теперь еще и омерзительно влажно. Вопрос не имел ответа, больше того, он не имел смысла и права быть заданным. Если когда-нибудь я и отвечу на него, то только себе самому. Из каких-то мстительных побуждений, от разочарования происходящим, на вопрос я ответил вопросом:
– В какого именно бога?
Жан-Батист остановил свое шествие. Встал аккурат напротив музицирующего племянника.
– Конечно же, в единственного Господа Бога, что послал на землю своего сына,
(фр.) – очень хорошо
(фр.) – сын мой
