повелено заметить, чтобы впредь офицеры не ошибались, – вслух прочитал Остерман, склоняясь к бумаге и потирая висок. – Да… Содержательная у генерал-губернатора переписка!
Под печкой не то чихнули, не то захихикали.
Милорадович фыркнул в ответ и сокрушенно покачал головой.
– Ведь просился у государя в отставку, раз армии не дают, так нет же, Бог мой!
– И что бы вы делали в отставке, господин командор Русского приората Мальтийского ордена? Гоняли мавок и охотились за единственным на губернию упырем? – уколол его Остерман. – Много дела вам в том вашем Чернигове!
– Можно подумать, здесь его много! Пирогов вон этим для Сочельника от казны выделять? – Милорадович кивнул на подпечье, где испуганно икнул домовой, и продолжил, загорячившись: – Бог мой, что говорили! В мирное время, мол, командовать армией ничего не значит, служба генерал-губернатора важнее! Вверили, называется, охрану семейства и государя. Государь в отъезде, а я сиди теперь в кабинете, отправляй каждый день донесения! И почем бы знать мне, что во дворце творится? Пошлют за мной – поеду, а так…
Остерман глазами указал ему на сидевшего в углу за газетой скромного наблюдателя сцены.
– Стоит ли, Михайла Андреич?..
От их взглядов, любопытствующих, с дружелюбной подначкой, наблюдатель поперхнулся кофе – уж очень живо представилось ему, как он глупо выглядит со стороны, тридцатилетний боевой офицер, лейб-гвардеец Измайловского полку, подслушивая разговор генералов под прикрытием несчастного номера «Ведомостей». Но граф Милорадович беззаботно отмахнулся.
– При Федоре-то? Бог мой, я столько раз ему душу изливал, что у него, поди, в зубах уж навязло! Пусть думает, нужна ли ему военная карьера при месте в моей канцелярии, или спокойнее будет сидеть в деревне. Да и тайны великой нет.
– Государю есть чего опасаться после своей речи в той самой Варшаве, – вполголоса заметил Остерман и прибавил погромче: – А monsieur3 Федор Глинка – заговорщик известный.
– То-то и оно, что известный, оттого и не страшный, – Милорадович усмехнулся. – И до, и после Варшавской речи конституцию всякая собака поминает, и этих заговорщиков со всех сторон – как грибов. Думаете, государь их поименно не знает? Ведь не черное колдовство, а политика, так пусть себе говорят, – он повернулся. – Monsieur Глинка, душа моя! Что, распущено это ваше тайное общество?
Глинка высунулся из-за газеты.
– Распущено, ваше сиятельство.
– Impeccable!4 – буркнул себе под нос Остерман. – Пусть не про колдовство, но слухи-то ползли совсем уж нехорошие. А что, Михайла Андреич, в Государственном Совете говорят о реформах?
– Лаются, – бросил Милорадович. Снова рассеянно глянул в бумаги, поморщился и отодвинул их в сторону. – А что до реформ… Вы эпистолу Каразина о природности крепостного рабства видали? Ведь это не просто читают – переписывают!
Остерман пожал плечами.
Господин (франц.).
Отлично! (франц.)
