не отпускал меня и стал всюду водить в поисках учительницы Виктории Витальевны. Я чувствовала себя плакатом безумия, который показывали в назидание всем – вот, что бывает с аутсайдерами: они трудятся, облагораживают, мажутся, чтобы незамутнённые парочки дружили, находили своё счастье.
– А вы что гуляете? – Виктория Витальевна объявилась, когда наши поиски иссякли, и мы присели на лавочку, которую должны были готовить к покраске.
– Она надышалась, – вступился Пашка.
– Я выкрасила весь бордюр, – беспомощность вопила наперерез гордости.
– Что ж.... Иди, другие докрасят.
Я не осмелилась бы просить за себя: драгоценность моих усилий была доступна только мне, а короткое жертвенное приятельство с Надей у бордюр было жертвенным исключительно в моём восприятии, а внутри всё таинственно и угрюмо. Я поражена, что бывает такая смесь, но распутать этот коктейль я не смела при Паше, который, видимо, ожидал увидеть благодарственную радость хоть в одной моей молекуле в честь освобождения от бордюр. Расстройство своим поражением овладело моим лицом, я пожелтела, позеленела…
– Садись! Тебе надо срочно домой, сиди! – сказал он.
На меня напала такая слабость – не было сил противиться его заботе.
– Я дойду…
– Не уверен.
Пашка не отступал и возился как с найдёнышем. Моё терпение обмякло, и я едва не умерла.
– Паша, иди, я сама дойду.
Я всем видом просила его остаться, вопреки моему голосу, который имел свой разум и гнал меня от непростительной ошибки быть жальче и выпрашивать милостыню дружественной руки.
Нас нашла Надя. Я вздрогнула – это и породило неизбежность наших добрых отношений.
– Элина?! – спросила она, мучаясь и чуть ли не падая ко мне.
Я чувствовала свое горе в её заботе, шёл на усиление мой бунт. Очнулась я от своей беспомощности и резко поднялась. Пашка удивился моему порыву.
– Я уже ухожу, – отвертелась я. – Мне уже лучше, – опередила я вопрос Пашки.
– Тогда до встречи, – сказала Надя.
Я сыскала в себе мужество – столбы моего характера, чтоб не нагрубить, наскоро утопилась в мысли о единственной дороге домой и покинула этих прекрасных людей. Путь мой был чист, школа уменьшалась в размере, но росла значимость сцены между нами троими. Боже! Я стояла между ними, как единственная преграда зарождающейся любви! Мне казалось, они обязаны вместе состариться, настолько обоюдострасно их взгляды соприкоснулись друг с другом…
Туман рассеялся и выпустил нас троих из объятий промозглой тишины. Всё слышнее заводились наши сердца, точно пищей были наши жадные взгляды, – это питало нашу скученность. Я притаилась, хоть и попрощалась, чем ещё более сгрудила взгляды на себе – я продлила их, и мне привиделось будущее Пашки и Нади, не такое бесформенное, как моё: цветочный пассаж, как они идут по нему, знакомятся с родителями, каждый заготовил подарок. Собираются тысячи мгновений – их поцелуи, переписки
