средине первого акта из ложи над авансценой, с правой стороны, полетело вниз несколько лоскутков бумажек. Из кресел кто-то закричал:
– Лаиса! Лаиса! – Лаис не участвовал в спектакле, да к тому мы полагали, по первому извещению, что, будучи больным, его и в театре нет, но, к удивлению нашему, Лаис вышел на сцену, одетый в черный фрак, и, подняв один из билетиков, подошел к лампе над будкой суфлера, прочел про себя написанное и потом, обратясь к публике, сказал:
– Messieurs! Ce n’est rein de plus qu’on exige de faire entendre notre chant national! (Господа, здесь ничего более, как требование нашего народного гимна!)
– Пойте! Пойте! – раздалось несколько голосов. Лаис обратился к музыкантам и сказал:
– Messieurs, maintenant c’est votre affaire! (Господа, теперь это ваше дело!) – Оркестр повиновался. Но певец вместо «Vive Henri IV» запел: «Vive Alexandre!», и едва он произнес это имя, все обратилось к ложе и повторило в один голос: «Vive Alexandre!» Государь встал, приблизился к краю ложи и приветливо раскланялся. Музыка по крайней мере раз семь начинала арию и всякий раз останавливалась на первых тактах, прерываемая общими криками публики. Наконец в креслах некоторые зрители начали уговаривать, что эти все овации могут беспокоить царя и было бы прилично временно воздержаться и дать возможность высоким посетителям насладиться музыкой и спектаклем, и, когда мало-помалу шум и волнение начали утихать, Лаис запел:
Vive Alexandre!
Vive ce roi des rois!
Sans rien prétendre,
Sans nous dicter des loic и т. д.[283]
Во втором куплете приветствие относилось и к имени прусского короля. В конце 1-го акта произошло новое приключение. Актриса, игравшая роль весталки, как будто в исступлении и забывши свою роль, вскричала:
– Vive le roi! – и повторила это еще два раза. Из многих лож посыпались белые банты и кокарды. Раздалось несколько жидких аплодисментов, тотчас покрытых ропотом, раздавшимся почти во всех концах залы:
– C’est une horreur! mais qu’est ce qu’on veut donc?[284] (Это гадость! Чего же хотят?), – но скоро все смолкло. Тогда над наполеоновой ложей кто-то из высшего над нею этажа спустил белое полотно и покрыл императорского орла. Мне показалось в эту минуту, что все как будто с умыслом приутихло, и весталка стала продолжать свою роль с каким-то уже принужденным напряжением. Конец 1-го и весь 2-й акт прошел без дальнейших приключений, но когда занавес окончательно опустился, из той ложи, из которой прежде был опущен покров для орла, показался мужчина во фраке, сдернул покрывало, стал рвать с места орла и потом, разломав его, в кусках бросил на авансцену. Публика уже расходилась, так что демонстрация эта не обратила на себя особенного внимания. Часы показывали четверть второго.[285]
В театре мы все как-то разместились врознь. Я приехал, как и другие, в город верхом и в одном сюртуке, не озаботясь приискать себе заблаговременно квартиру и теперь, выйдя из театра, один, не зная города, я решительно не знал, где провести ночь. К великой моей радости вспомнил, что полковник Голубцев[286] и Лодыгин
«Да здравствует Александр, да здравствует царь царей. Ничего не требующий, не предписывающий нам законов», и проч.
Многие Французы положительно заключали, что государь наш настоятельно желал возвращения Бурбонов из того, что русская армия, при вступлении своем в Париж, имела на левой руке, выше локтя, белую пере вязку. Это было сделано после Лейпцигского сражения, с той целью, что шведская армия, имевшая синие мундиры, ошибочно не могла бы быть принята за французское войско. А как вообще шведы носят перевязку на руке, то – государь, желая этим польстить шведам и сблизить различие форм, приказал в нашей армии иметь тоже перевязку; но, по занятие Парижа, этот знак был немедленно отменен. В кокарде нашей последовало тоже изменение, ибо прежде она была черная с оранжевым, а тут присоединен, цвет белый, отчего наша кокарда, по оранжевому цвету, сделалась сходной с австрийской, а по цвету черному с белым – с прусской. Символ союза.
Государи уехали из театра между 1-м и 2-м актом, выйдя незаметно для публики из ложи. – И. Ж.
