как морская бредюга далека от сострадания и милосердия, но светилом быть вовсе и не обязательно, чтобы определить уровень познаний Лемана, потому что согласиться с выводами этого продажного критикана, значит признать, что никакого иного мира кроме этого не существует.
Галиель мысленно усмехнулся, и убрав телефон в сторону, взглянул на Николаса. Тот нетерпеливо ерзал на стуле, то забросив ногу на ногу, то усевшись по-ученически, сложив руки коленях.
– Как тебе? – с досадой спросил он Галиеля.
Галиель легкомысленно дернул плечами.
– Подумаешь, – сказал он. – если ты будешь обращать внимание на каждого идиота, который…
– Это «не каждый»! – Перебил Николас. – Этот гад совсем «не каждый»! Не без его участия были обнаружены тетракварки, между прочим.
Николас вскочил с места.
– Сам ведь, сам еще каких-то семь лет назад с башкой ушел в квантовую гравитацию, лез во все теоретические разделы, а тут, смотрите! То ему не то, это ему не это. Тут лженаука, там лженаука.
Он умолк, и уставился в пол, поджав губы.
Галиель глядел на этого долговязого, сутулого ученого, величайшего ученого, в этом сомнений никаких нет, и ему было его жалко. Его это не поразило, он уже успел привыкнуть к этому некогда странному чувству по отношению к аборигенам, а вернее к одному конкретному аборигену, к физику-экспериментатору, ученому-гению Николасу Пена, у которого все идет не так гладко, как должно было бы идти; Николасу Пена, сумевшему подобраться так близко к невидимым вратам, разделяющим их миры; к Николасу Пена, бессребренику, смысл жизни которого лишь в науке, в научном поиске ответов на еще никем не поставленные вопросы, кроме него, никем всерьез, кроме него. И этот смысл Галиель последовательно уничтожал. Потому что если кто-то, пускай и с самыми чистыми намерениями, пытается подобрать отмычку к входной дери вашего дома, то единственно правильным будет остановить его. Его намерения не важны, они не спасут, не остановят хаос, какой он принесет с собой, против воли, но принесет, открыв эту дверь. Ибо в нее незамедлительно хлынут все прочие, чьи помыслы не столь чисты и бескорыстны. Пена будет умолять их остановиться, прекратить топтать грязными ботинками натертый до зеркального блеска паркет; не плевать на пол; не срывать со стен старинные портреты; не разрушать стены, чтобы изменить планировку. Он будет бороться с ними, но его борьбы никто не заметит. Его растопчут, вместе с картинами, гобеленами и прочим, что покажется той толпе ненужным хламом, излишним, непонятным. Опасным.
Дверь должна оставаться закрытой, подумал Галиель, и посмотрел на Николаса твердо, без жалости и сожалений.
– Не переживай, – сухо повторил он, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.
Николас с грустью посмотрел на Галиеля.
– Да плевать мне на него, – сказал он. – думаешь, мне есть дело до того, что он там считает? Он дураком был, дураком и помрет. Но беда в том, что он не просто дурак. Он дурак, к которому прислушиваются.
