префект лагеря разослал гонцов – выставить на бургах двойные караулы и чуть что, зажигать на башнях сигнальные огни… В случае нападения – отступать к лагерю. Но до утра все было тихо. То есть, снаружи тихо. А внутри ограды до самой третьей ночной стражи кипела работа: вытаскивали из мастерских запасные машины, сооружали для них настилы, подтаскивали камни и стрелы.
Гарнизон хоть куда – шесть центурий из ветеранов, новички, легионные рабы, когорта ауксиллариев да легионные писцы, у этих оружие – бронзовый стиль[57], а не меч. Из старших офицеров в лагере только временный префект лагеря и один из военных трибунов, центурионов хватает, но все перестарки – из тех, у кого срок службы уже вышел, но они не ушли в отставку.
Приск поднялся на стену, долго вглядывался в бледнеющее небо на севере.
Здесь он услышал, как заиграла труба, призывая легионеров просыпаться.
«А мороз-то усиливается…» – подумал Приск отстраненно.
Может, в самом деле варвары явились торговать? Нет, тогда бы прислали гонца для переговоров, а со стороны реки никто не появлялся.
Блестел снег в первых лучах солнца. Небо было чистым и прозрачным как лед. Вдали над крышей ближайшей усадьбы вверх столбом уходил тонкой струйкой дым. Тишина и покой завораживали. Одно время, помнится, Приск пытался с высоты стен рассмотреть крыши Корнеливой усадьбы, но ее заслоняли холмы. Да что глядеть-то! Кориолла наверняка в канабе, развлекается, дрянная девчонка… Нет больше Приску дела до нее дела, – нет, и все. Пусть центурион Валенс из-за нее страдает, она ему обещана, и уж не первый год гуляет центурионова невеста, таскаясь тайком в лупанарий. А Приску уже совсем не больно, когда он думает о Кориолле. Ну, почти не больно… Только в груди немного ноет.
Приск вернулся в барак. Еще в прошлом году, пока казармы не наполнились новобранцами, Молчун и Кука оборудовали у входа небольшую кухню. Одну половину ее занимала печь, вторую – длинный узкий стол с посудой. Под столом сложены были дрова – припас на день или два. В углу имелась здоровенная глиняная бочка, в которой хранили зерно. Молчун, на все руки мастер, вмуровал дымоход между двумя стенами – так что когда печь топилась, соседнюю комнату – а это была как раз казарма «славной восьмерки» – обогревало не хуже настоящего гипокауста[58]. Сейчас Молчун сидел подле печи, от него пахло травами: медик прописал ему пить по утрам и вечерам какую-то мерзкую настойку.
«Печально, но нас давно уже не восемь», – подумал Приск. И сердце на миг прихватило ледяной корочкой.
Так бывало прежде, когда Приск вспоминал о смерти отца, убитого по приказу Домициана. Теперь холод подступал, если думал о погибших друзьях. В казарме памятью о них остались надписи на стене. Квинт Марий, Крисп, Скирон. Первых двоих уже нет в живых. Скирон исчез где-то за рекой,
