И моя подруга сказала, что готова принять её.
И приняла.
Та, неизвестная мне ведьма, которая ушла то ли до моего рождения, то ли вскоре после, потому что я в упор не помню её.
– Когда ты родилась, твоя мать отнесла тебя к дубу и положила у корней его. И мой сын пришел взглянуть на дитя. И увидел, что кровь Дану погасла, погасив и ту, другую.
Вот что значит, проклятое.
Никаких истинных проклятий, скорее просто происхождение. Я могла бы быть принцессой рода Дану… или кто там у них есть. Или же скромной девицей в забытой богами деревне. Жила бы, как живут все, пасла бы гусей, коров и не надеялась на большее.
А вместо этого…
Ничего.
– Ты родилась человеком. Обыкновенным.
– И потому не представляла интереса для детей Дану.
– Именно.
– Но ты… ты же приходила, – я все-таки не понимаю. Пытаюсь вот. Честно пытаюсь, но все равно не понимаю. – И что стало с той женщиной, которая… Барвиниха?
– Да, люди называли мою подругу этим смешным именем. Она ушла. Она прожила долгую жизнь и устала. Но вам, овеянным силой, тяжело уходить. Твоя мать не могла бы принять эту силу, ибо кровь её отвергала подобное. А ты – иное дело. Ты была пуста и чиста, как прибрежный песок. И она написала на нем слово.
А я получила силу.
С нею и шанс.
– Так зачем ты приходила? – я смотрю в разноцветные глаза Мёдб, понимая, что именно хочу услышать. Что она полюбила меня. Что видела во мне память о внуке. Что хотела защитить, уберечь… что не могла поступить иначе. Скажем, сын её запретил вмешиваться.
– Не знаю, – Мёдб тоже понимала, но не стала лгать.
Не захотела?
Не сочла нужным?
– Сперва по привычке. Потом… ты видела меня даже когда иные люди были слепы. И ты слышала голос леса. Тебе было два, когда ты пошла на него. А я следом… я тебя вернула, непослушное дитя. Потом мы уходили уже вдвоем. Твоя мать молчала.
Потому что не могла запретить?
Кому?
Ребенку, который ничего не понимает?
Или той, что некогда держала в руках народ Дану и не привыкла к запретам? Наверное, ей нелегко приходилось, моей матери.
– Ты могла бы помочь.
Это прозвучало обвинением, правда, донельзя жалким.
– Я помню, как мы жили… она работала…
– Здесь. Недалеко. За краем леса. Один человек разводил овец. Он был чужаком и ничего не знал ни о моем сыне, ни о других. Пришел уже после. И взял её на работу. Он взял бы её и в дом, я говорила ей, что глупо идти дорогой мертвеца, но она не услышала. Вы, люди, порой странные.
– Она любила моего отца.
– И что? – вполне искренне удивилась Мёдб. – А мой внук любил её. И это было глупостью, но молодости глупость простительна. Однако он ушел. Она осталась. Или думаешь, мой внук, видя все, был бы рад её горю и одиночеству?
Не знаю.
Ответов у меня нет. Я, кажется, лишь сильнее запуталась во всем. Потому сижу,
