он и грузно вскочил на ноги; потрясая посохом в левой руке, правой рукой выхватил со свистом треххвостый благословенный кнут свой с медного крюка и, сверкая исподлобья грозным взором, тяжело дыша, готовый на все, решительно шагнул к шаману Чачыгыру Таасу. Увидев его таким, Чачыгыр Таас, невзирая на славу свою, именитость великого шамана, ужаснулся-испугался так, что мурашки побежали по телу, волосы зашевелились на голове… И прежде слышал он, что Кудангса Великий достославный, если решится, то ни за что не отступит, коль откажут ему, так исполосует плетью спину, что через ребра будет видна набухшая вена, так исхлещет кожу, что вывалится наружу черная печень… От мыслей этих сердце сжало, тело в дрожь бросило, будто льдом коснулись его.
Чачыгыр Таас, оторопев, воскликнул: «О, тойон-господин мой! Постой-послушай! Усмири гнев свой! В прежние годы не было такого греха, чтобы я тебе перешел дорогу, в прошедшие времена не было за мной вины перед тобой ни в чем – прости меня! Смогу ль – не смогу, попробую камлать… Если будет в том грех-вина, да будет на тебе!» – так взмолился-запричитал он, говорят.
После чего Кудангса Великий достославный слегка усмирил свой гнев, отошел к орону и тяжело опустился на него: «Будь что будет! Не для того я позвал тебя, чтоб убояться греха-вины», – сказав так, он еще больше помрачнел, еще больше посуровел.
Дом погрузился в сумрак, только тогда перестал дрожать Чачыгыр Таас, окреп, прояснился ум его: «Закройте все окна, задвиньте дымовое отверстие! Прекратите хождение, не заступите дорогу мне ненароком, не преградите путь мой широкий, не будьте помехой на долгом пути моем!..
Судьбу вселенной, предопределенность великого неба вознамерились мы тайком, украдкой изменить, потому не вздумайте выйти во двор, дабы посмотреть на звезду Чолбон; вашими глазами увидят те, кому не следует видеть, вашими ушами услышат те, кому не пристало слушать… Тогда застигнут на воровстве, обнаружат грех-вину нашу, не исполнятся помыслы, неудачным будет путешествие, все пойдет прахом!» – так, произнеся наказ свой, зароптал-запричитал он.
Захлопнули двери, задвинули дымовое отверстие, закрыли окна, заходили-задвигались, зашептались-зашушукались. Тени стали длиннее, темнота – гуще. Робкие да пугливые забились вглубь, похрабрее да посмелее сели у шестка. Огонь в печи погасили, закидали золой, для верности похлопали сверху, разровняли руками, все погрузилось в сумрак и тишину. Принесли старую рыжую, словно пылающий огонь, медвежью шкуру и постелили перед очагом. Принесли старый, затупившийся костяной топор и подвесили к жестяным бляшкам убранства шамана. Покачнулись тени, сгустились сумерки, все затаили дыхание.
Затем шаман Чачыгыр Таас три раза едва коснулся бубна, извлекая глухой, тревожный рокот и несколько раз, подобно взвывшему от голода волку, откуда-то из нутра идущим утробным, пронизывающим голосом, протяжно и жадно зевнул.
Будто спросонок, прерываясь, спел протяжный тойук, благословляя
