поэтому сказал «стротради», – В СССР работники из «стротради» построили всё на биостанции. У них была традиция – каждая группа делала свою доску. Сперва просто писали фамилии. Потом начали рисовать на досках карикатуры и писать крылатые выражения и шутки.
– И где теперь эти «стротради»? – спросила Сара.
– Их с 1996 года больше нет, я был в последнем, как могиканин.
– Почему эти доски так важны? Почему бы не хранить их на складе? Почему вы с таким трудом и шумом, и совершенно один развешиваете их? – удивлялась Жанна.
– Это память. Это традиция. Есть люди, для которых это как иконы.
При слове иконы Жанна неожиданно поёжилась, а Сара насторожилась:
– «Стротради» – это религиозный орден, как тамплиеры?
– Нет. Во времена СССР на биостанции работали обычные рабочие, обычные учёные занимались наукой, как и сейчас. А «стротради» набирали студентов и аспирантов, и они ехали во время каникул работать на стройки по всей стране, зарабатывать деньги ну и ради общения.
Французы продолжали молча ждать.
– Извините за мой французский, объясню еще раз. «Стротради» были похожи на израильский кибуц или коммуну. Только в коммуне люди живут, а в «стротради» люди приезжают на пару месяцев. Их члены – почти коммунары, – я упростил объяснение, как мог, и меня поняли.
Французы облегченно засмеялись и стали обсуждать, как можно было доски сравнить с иконами. Сам я расстроился из-за языкового барьера. Потом проводил их до столовой, а на прощание Сара поцеловала меня в щеку. На мгновение я ощутил нашу близость, как горячо и ароматно её тело, как тонко пахнут духи. Показалось, что мы знакомы давным-давно. Потом осознал, что она обращалась ко мне на «ты». Дала понять, что я вхожу в круг её друзей. Пусть она сказала это на эмоциях, но я был окрылён.
Почему же я в детстве увлекся французским? Он ведь гораздо сложнее английского. Может, из-за звучания? Наверное, половина того ошеломляющего впечатления, которое производит на иностранцев французская культура, приходится на язык. Интересно, если бы в Париже говорили на къхонг или убыхском, ехали бы туда туристы со всего света? Почему-то кажется, что ажиотажа было бы поменьше.
В школе французский преподавала такая красавица, что я боялся на неё смотреть. Даже забыл, как она выглядела. Помню только ощущение тепла, восторга, желания и недоступности. Тогда она казалась взрослой, но на самом деле была молода и неопытна. Выпускница педвуза двадцати двух лет, девушка из интеллигентной семьи. Что она понимала в любви? Не больше, чем я в двенадцать. Я так хотел, чтобы она подошла, обдала волной какого-то своего необычного запаха, погладила по голове. И в исступлении учил все формы глаголов, все времена, только бы она похвалила. И я не был настолько глуп, чтобы не понимать, что мои чувства обречены. Двенадцать и двадцать два, такое бывает только в книгах или эротических фильмах. Хотя вот у Макрона прокатило.
