Нашлись тоже Песталоцци на его голову.
Потом он уводил меня в "детскую", из которой давно улетели в далекие края два его замечательных и ученых сына, укладывался на широкий диван и говорил:
–Ну, давай, родненький, неси своего "Ушастика" и плед прихвати.
Мы уютно устраивались под штопаным красно-черным шотландским пледом, и дядя Вадя с большим личным интересом читал мне о приключениях чешского игрушечного медвежонка.
Это были, пожалуй, самые тихие и спокойные минуты в моем раннем детстве. Я успокаивался и засыпал, уткнувшись в теплый бок дяди Вади, а когда просыпался, все неприятности – реальные и надуманные – оставались в далеком и уже забытом прошлом.
Я никогда не называл его дедушкой, но, про себя, думал именно так.
Жену дяди Вадима – Эллу Ивановну – я побаивался. Она преподавала английский язык в институте и очень точно и твердо знала, что плохо, а что хорошо, что ей нравится, а чего она терпеть не может.
Тетя Эля назидательно учила меня, как надо обращаться с игрушечными машинками, и так же обстоятельно объясняла дяде Вадиму недостатки технологического процесса на заводе, где он был директором.
У нее была энциклопедическая память, и беседы с папой были для обоих просто праздником.
–Это же Мещерский! – говорила она, обсудив все культурные и научные новости в жизни большого города с жадностью провинциального интеллигента.
–Это же Мещерский! – повторяла она уже с другой интонацией, круто сдобренной иронией, когда упиралась в "железобетонную" отцовскую щепетильность.
Стояна она обожала. Только для него делалось исключение, и он мог существовать в этом доме на правах родственника, как угодно долго. В других случаях звучало непререкаемое:
–Три дня – гость. А потом пусть устраиваются, как хотят. Я не собираюсь менять свой образ жизни и лишаться приобретенных удобств из-за кого бы то ни было!
Потому сверх деликатный отец, к которому эти слова не относились, на четвертый день брал меня в охапку и съезжал к рыбакам в поселок у маяка. А "Балканский завоеватель" Стоян наслаждался благами цивилизации и морем в "одном флаконе" под крылышком тети Эли сколько хотел. И это при том, что южная кровь постоянно провоцировала обоих на горячие перепалки по поводу того, как готовить "манжо, солить кавуны, кто лучший нападающий в "Колосе" или защитник в "Днепре", хороший ли голос у Соловьяненко, и, вообще, "эта медицина, она хоть чем-то отличается от ветеринарии?".
Только своих детей тетя Эля любила во всяком возрасте. Людей младше пятнадцати лет она вниманием не удостаивала, не признавая за ними право быть личностью.
У нее были красивые золотистые волосы, волнами ниспадающие ниже пояса. Они были похожи на золотое руно из мультика об аргонавтах. Тетя Эля мыла их яичным желтком, потому что не признавала ничего ненатурального ни в еде, ни в жизни вообще.
К тете Эле Вадим Иванович относился, как добрый лев к любимой
