отчасти объяснялась в том числе и его глуховатостью, о чём я узнал позже.
– Вас, если вы Ефим Васильевич, – отвечал я, стараясь говорить и выглядеть дружелюбно.
– Ну, я Ефим Васильевич, – он с подозрительностью вгляделся в меня, – чего вам?
Объясняя, что хотел бы купить в этой деревне свободный к продаже дом, поскольку, мол, часто наезжаю сюда из Москвы, а эти места мне нравятся, особенно река и рыбалка, я рассматривал моего настороженного собеседника. Мне сразу подумалось, что слово «дед» как-то не очень подходит к этому среднего роста, сухому, жилистому, слегка сутуловатому, безбородому и безусому человеку. Он, конечно же, был немолод, но точно определить его возраст было трудно – мне казалось, что ему где-то за шестьдесят. Обтянутое потемневшей на солнце кожей лицо «деда» без малейших признаков старческой обвислости или, напротив, нездоровой одутловатости, нельзя было назвать приятным: крупный, несколько вытянутый с горбинкой нос, впалые щеки с редкой седой щетиной, резко обозначенные скулы, хрящеватые уши, глаза под безволосыми надбровными дугами и тонкие бесцветные губы. Из-под плоского, затасканного картуза выглядывали редкие космы пегих волос. На нем была выцветшая неопределенного цвета рубаха навыпуск и мятые, заправленные в резиновые сапоги брюки.
– А кто вас ко мне направил? – вместо ответа о покупке дома спросил он, всё с тем же недоверием к незнакомцу вглядываясь в меня.
Мое пояснение, похоже, не добавило в нём дружелюбия и разговор у нас как-то не заладился. Он отделался общими фразами и никакого дельного совета или подсказки по моему вопросу я от него не получил.
– Походите сами, посмотрите и поспрашивайте, – единственное, что он сказал мне, давая понять, что наш разговор закончен, затем легко, совсем не по-стариковски, вскинул на плечо массивные лодочные весла и стал подниматься по дорожке от реки. Я не знаю зачем пошел было за ним, но затем передумал и остался на омуте, продолжив рыбачить.
Вечером, направляясь домой в Москву, я через несколько километров по пути заехал к знакомым дачникам в другой деревне, у которых иногда останавливался на ночлег. Они пригласили меня поужинать, и я за столом рассказал им о моих попытках найти в Луках дом для покупки, упомянув также и о разговоре с не очень дружелюбным стариком по фамилии Шишкин. Глава семьи, считавший себя знатоком здешних мест – он даже публиковал в каких-то журналах краеведческие статьи, – хмыкнув, поморщился при этом имени и безапелляционно заметил:
– Знаю я его. Каторжник он!
– Почему это? – удивился я такому внезапному и резкому суждению.
– Да потому что он всю жизнь из тюрем и лагерей не вылезал, – ответил мой собеседник и снова, скривившись, как от чего-то кислого, повторил, – одно слово – каторжник!
Допытываться о причинах такого определения, данного человеку, который мне повстречался впервые,
