Петрович, пришел кучер и просит переменить ему книжки. Дайте ему, пожалуйста!
И вот опять стоял я перед тем, кто был моей величайшей любовью, кто был поистине любовью всей России: то же прекрасное старческое лицо, с тем же серьезным выражением, те же проницательные, строгие, правдивые глаза, та же милая улыбка из-под топорщащихся немного усов, то же крепкое, дружеское рукопожатие.
Всегда готовый всем услужить, Душан Петрович побежал удовлетворить просьбу кучера, а мы со Львом Николаевичем пошли продолжить его прогулку по заснеженным аллеям яснополянского парка. Тут я сообщил Льву Николаевичу об окончании своей работы над «Христианской этикой».
– Вот вы говорите, – сказал мне Лев Николаевич, – что отдельные главы вашей работы посвящены у вас изложению учения о государстве, о Церкви. И я боюсь, что вы сделали ошибку, какую часто делают, приписывая мне какое-то особое учение о государстве. Вот на днях в одной газете, излагая деятельность анархистов в России, в первую голову называют анархистом меня. Между тем, я не проповедую никакого особенного учения о государстве, а указываю, главным образом, на необходимость религиозного руководства в жизни. И мое учение вовсе не политическое по преимуществу, а религиозное, относящееся к личности каждого отдельного человека. Конечно, если люди проникнутся религиозным учением, то теперешнее устройство мира не может продолжаться и должно измениться.
Я ответил Толстому, что я так же смотрю на сущность его взглядов и что как раз вся первая половина моей работы посвящена изложению религиозной основы его мировоззрения, и только затем, как прямое следствие, идет изложение его взглядов на государство, собственность, труд, науку и т. д.
– Это интересно! – произнес Лев Николаевич.
Узнав, что в связи с выходом из университета мне предстоит отказ от военной службы, Лев Николаевич посочувствовал мне («помогай Бог, помогай Бог!») и затем высказал, как он вообще смотрит «на это дело»:
– Мой взгляд на это дело такой: отказываешься потому, что иначе делать не можешь. Ну, вот как мне бы сказали, чтобы я зарезал собаку, я бы не мог, просто не мог, – точно так же не может человек стать во фронт, сделать на плечо и т. п. Конечно, у разных лиц могут быть разные условия жизни: у одного на руках семья, у другого мать. И я это допускаю: такой человек может уклониться. Но я всегда в таких случаях говорю и советую одно: если уклоняешься, то не оправдывай себя, а сознай свой грех… Матери жаль видеть свое детище, которое она носила и кормила, подвергнутым такому тяжелому испытанию, но им всегда можно привести одно утешение. Сын может сказать: «Матушка! если я не откажусь, то ведь все равно случится опять какая-нибудь Японская война, и меня убьют, если я буду солдатом…» Только если делать это для славы людской, то это нехорошо и слабо, непрочно.
О моей работе Толстой еще сказал:
– Лучшим судьей о вашей работе и лучшим, чем я, может быть Чертков, Владимир Григорьевич.
