дыхания, тогда, истинно уразумев и почувствовав, что не производится у него дыхания, помыслил про себя, что не дыша умрет, и, так внимая, начал привлекать и вводить свое дыхание, а между тем та пламенно-являемая сладость стала, изменяясь, умаляться, и укрываться, и вскоре совсем невидимой сделалась.
И так, нимало не спавши, восстав от ложа своего, много удивлялся он и недоумевал об этой непостижимой, утешительной, с любовью Божией соединенной сладости, и также недоумевал, как долго пробыл без дыхания и не задохнулся, а наиболее, – - что и не утомился, и не восскорбел, но еще и легкость, и большее оживление ощущал. Я же спросил старца, говоря: «Была ли у тебя, отче, тогда память о Боге?» Он же мне сказал: «Чистейшею памятью Божиею и любовью ко Господу и Богу, Спасителю нашему Иисусу Христу все и составлялось».
71. Опять, в иной день, когда лежал он из-за болезненной своей немощи с обычным углублением в молитву, вдруг по подобию прежнего стало в нем двигаться сердце и являться молитвенное действие, то есть великое движение в себе почувствовал, ибо воскипела в сердце сильная любовь к Создателю, вместе со сладостью, которая, изливаясь сама по себе, потекла по всем членам, и жилам, и даже по малейшим жилкам, находящимся во всем теле. Тогда помыслил он про себя, что неблагоговейно с таким усердно распаленным желанием и любовью к Богу, таковую ощущая сладость, пребывать лежа, потому и встал, и сел, и начал усердно и претщательно чистейше внимать, дабы не лишиться начавшегося действия. Но, однако, не было ему сидящему той новоявленной сладости, но пошла обычная молитва, услаждающая обычным утешением.
72. По прошествии одной недели после вышеупомянутого действия, снова перед наступающим воскресным бдением, лег он, чтобы уснуть, ибо случилось ему в тот день трудиться, исполняя необходимое по келлии. И так лежа внимал он своей молитве, и вот вдруг сверх чаяния и неожиданно началось действие в сердце, не по прежнему подобию, но неким иным образом, которое, сказал, в точности изъяснить никак невозможно, бывшее со многою сладостью и распалением любовью Божией, и от таковой, чрезмерно усилившейся, соединенной с радованием, утешением и умилением сладости начал как бы некий свет над головой его сиять, может быть, троекратно или более, подобный звездному блеску.
И таковое действие видя, помыслил он не вставать от лежания, чтобы вновь, как прежде было, не лишиться и этого чудного действия и, так лежа с крайним трезвением и бодрствованием, начал помышлять и рассуждать, говоря в уме так: «Я недостоин ни единого утешения, Господи Боже, а боюсь таковое распадение любви к Тебе, что бывает в моем сердце с неизреченной радостью, сладостью, чистейшим к Тебе простертием и мирным устроением, с ощущением благоухания мира и пречудных благовоний, в несомненном уповании на милость Твою и многом утешении – все таковое не смею я похулить,
