сказал он, – что последует далее, но не мог дождаться совершенного конца, ибо уже много времени прошло: думаю, говорит мне, – что двадцать раз так изменялось во мне, и тогда, во время утишия, встал я и пошел к тебе».
69. На другой день, по отшествии от нас одного брата, после утреннего нения сел я поблизости от старца моего, и, беседуя о чем-то житейском, ненадолго мы замолчали, и вот, внезапно вскричал старец от нестерпимости великой сладости, вскипевшей внутри сердца его, сверх меры и крепко действующей. Зная же, что я близ него сижу, силился старец всячески удерживаться, чтобы не двигаться и не колебаться всем телом сильно, но не возмог, ибо был он чуть не вне себя от крайнего своего к Богу простертия и безмерной сладости, что была в сердце его, и потому снова вскричал. Я же, грешный и недостойный, сидя, много дивился и радовался, видя таковое в нем дивное и ужасное от Божественной любви страдание. Когда же несколько утихло в нем то действие с движением, лучше же сказать, всего тела страдание, тогда я спросил его, говоря: «Отче! По какой причине было у тебя таковое неожиданное действие молитвы?»
Ибо беседа наша была о житейском. Он же, любя меня, не утаивая, сказал мне: «Когда перестали мы беседовать, не знаю, как пришло мне размышление таковое: как всякое Божие творение нестерпимо, и велико созданное Им, то есть огонь нестерпим, подобно и мороз нестерпим. И от этого перешел я к размышлению о Божией великой к нам любви: насколько ради нас умалил Он Себя – сделался Младенцем, и ручки, и ножки у Него были пеленами повитыми! Отчего как бы ужаснулся я таковой Его к нам любви, и дивился в уме моем, и от этого размышления вдруг вскипела сладость в сердце и во всем теле, и во мгновение ока нестерпимо пронзило меня, ибо, подобно огню, начала она с утешением жечь любовью ко Господу нашему Иисусу Христу в сердце моем.
Потому вскричал я, и если бы изо всей силы моей не удержался, но попустил бы вольно этой сладости действовать в сердце, то неизбежно нужда была б кричать, ибо словно некое жжение – так эту сладость ощущал я в себе, и через это действие познал я, что в Боге все нестерпимо и непостижимо, недомыслимо и неисповедимо, как бывающее утешение и сладость, так и любовь Его к нам – беспредельны».
И так, после этой чудной беседы, встали мы, ради меня, ибо думал он, как бы не отяготить меня продолжительностью ее времени. И начал старец правило поклонное вслух совершать, то есть «Боже милостив…», и не смог, ибо действие в нем еще было, каковое и снова в нем всколыхнулось сильно и воспрепятствовало ему вслух произносить молитвы; и удержаться он не смог, но от нестерпимости как бы возмычал, а затем, умолкнув, долго стоял безгласен и едва смог вслух снова исполнять правило, но не в полный голос (однако не переставал). Меня же не заставил он, – дабы утаить такое нестерпимое в нем действие; и потому сам, с замешательством, несовершенно, окончил правило.
70.
