обдумывал покушение.
Самой первой идеей было отравление, но Йэн это сразу забраковал, так как у деда было слишком хорошее обоняние. Тот бы почувствовал яд сразу же, по запаху.
Вторым он подумал о поединке, в котором он бы и проткнул деда шпагой. И эта идея показалась ему нехорошей, нереалистичной. Третья мысль была о том, чтобы удачно выстрелить в деда из своего револьвера. Но тогда бы было легко узнать, что пулю пустил именно он.
Йэн вынырнул из воды. Сделал глубокий вдох и выдохнул так громко, что по ванной комнате раздался гул. После юный Скьюро деликатно выжал свои мокрые волосы и дёрнул за нитку с пробкой, чтобы спустить воду. Затем юноша медленно и грациозно вышел из ванны. Он взял с полки полотенце и принялся старательно вытирать себя. А закончив с этим, он снова надел на себя халат.
Далее Йэн вернулся в свою спальню, где, полный отчаяния и злости, бессильно упал на кровать. Он даже не стал приводить в порядок свою причёску, как делал это всегда. Ему было не до своей внешности. Юноша снова вернулся к своим размышлениям, уткнувшись носом в подушку. Он подумал о самоубийстве. Но не о своём, а деда. Дальнейший его план состоял в том, чтобы грамотно подстроить самоубийство Мейли. Благо, он имел все возможное для этого: доступ к оружейной и опочивальне деда. Йэн поднялся и присел. Его лицо исказила кислая ухмылка. Он размышлял о том, как бы было красиво и одновременно подло, подойти к Мейли, пока он спит и зажать в его руке меч и его же рукой вонзить клинок прямо в сердце. Юноша был уверен, что такой поступок в духе деда, так как тот был помешан на символизме, да и ему не была страшна боль и агония. Ведь сам Мейли все детство твердил Йэну, что боль близка к удовольствию. Сам юный Скьюро же частично поддался этому утверждению, научившись терпеть боль.
Осталось лишь продумать мотивы для ложного самоубийства. О завещании Йэн не беспокоился, он запросто мог подделать почерк деда и манеру письма, так как в детстве юноше приходилось писать много бумаг за него. Но одно ему мешало – Мейли наверняка не собирался умирать ещё очень долго. Обдумывая это, Йэн пришёл к выводу, что, несмотря на всю неприязнь, он должен был поговорить с дедом еще раз.
Собравшись с мыслями, юноша направился в свою гардеробную. Там он остановил свой выбор на свободной белой рубашке и черных, как смоль узких брюках, – то было одно из самых нейтральных одеяний, хранившихся у него. Дома юноша нередко щеголял интересными нарядами, особенно когда выходил на публику, но сейчас ему было не до этого. Йэн снова сбросил с себя халат, повесил его на крючок, и принялся одеваться. Когда с одеждой было относительно покончено, его взор упал на черные ботфорты на высоком, но устойчивом каблуке. Йэн уже не мог, в силу привычки, воспринимать всерьёз обувь на плоской подошве. Надев сапоги, он захватил из комода широкий пояс и увесистый кулон. Он взял с собой темно-бурый длинный пиджак в тонкую полоску, так как лето подходило к концу и было уже довольно прохладно даже во дворце.
Выйдя из гардеробной, юноша направился к зеркалу, чтобы привести свою причёску в порядок и поправить рубашку. Йэн туго затянул
