с акцентом нездешним. «Пубертатный период» – автоматически определила Катя, человечка осматривая. Одет тот в кафтанишко пестрый, богатый, шаровары узорчатые, пояс с каменьями дорогими, на голове шапочка с пером птичьим, ростом невысок, подвижен, в движениях резок, личико подростковое, глазки вострые Катю разглядывают. Та, словно нарочно юбку короткую надела, коленки округлые наружу выставила, ножкой изящной поигрывает.
Пересохло у пацаненка в горле, от картины такой, прежде не виданной. Сглотнул, и только хотел слово молвить, как пшикнуло под телегой, и стрелка в шаровары тренькнула, да отскочила. Не иначе по несколько штанов, как у татар носить принято! Эх, не догадались они с Василием на такой случай железные наконечники к дротикам приделать.
Нагнулся парнишка, стрелу с земли поднять, а тут кошкой ему на спину Катя вспрыгнула.
– Ээээ…, – только и смог сказать отпрыск Соловья Разбойника, а ему уже тряпицу настоем сонным пропитанную к лицу прижали. Еще бы чуть-чуть, и упало дите разбойничье мешком бесчувственным, но в этот момент Василий вторично стрелой из трубки дунул. И вонзилась та… Прямо в филейную Катину часть. Повалилась наземь вместе с татарчиком, тот уже из-под нее выбирается, вот-вот свистом убойным живое на двадцать саженей положит! Да кинулся на него Василий, успел наперед рот зажать.
Очнулась Катя в избе уже. На кровати хозяйской, одеялом теплым укрытая, с головой болью раскалывающейся, и больнючим же… Словом тем местом, куда стрела угодила.
" Вильгельм Телль хренов! Убью!" – решила Катя участь Василия. И за меньший проступок в мире ее легкой смерти не назначалось!
– Лежи, лежи, Катерина! – подоспел Василий, самовар пред собою неся. – Сейчас чайку попьем, с баранками!
Прикоснулась ладонью Катя к месту болевшему, обнаружила, что лежит она, скажем так, совсем без ничего ниже пояса… И прилеплено на место ужаленное нечто вроде пластыря. Липкого, да пахучего…
Василий ее взгляд увидал, едва самовар у пола подхватить успел, из рук выпавший.
– Ты, чего это? – лицом побледнел он, самоваром себя прикрывая. Чиркнула взглядом Катерина по трубе самоварной, как ножом полоснула. Грохнула железяка Василию под ноги, наискось срезанная. Дымит срез трубы, а за ним – голова кузнеца виднеется, лицо белое, краше в гроб кладут.
– Я чего? – зашипела Катенька, взглядом огненным трубу еще на четверть укоротив. – Да, как ты посмел, гад такой!? На что покусился! Мало тебе филей прострелить, так и напрямую до него добраться! Отвечай, куда трусики мои подевал, фитишист недоделанный!?
– Да ты, что? – изумился Василий, на лавку с самоваром падая. – Это ж не я! Это ж бабка Ефросинья тебя разоблачала, да пластырь травы-подорожника на меду клеила! С нее свои, эти самые и спрашивай! Да я… это… Да не одним глазком! Я ж в это время сынка Соловья Одихмантьевича в хлеву пристраивал!
Успокоилась Катенька, взглядом напоследок трубу на нет срезав, чтоб неповадно было в следующий
