не умру, – пообещал он, поняв жену. – Теперь я свободен от интриг Сальери и козней придворных тупиц. Никто из этих негодяев не запустит по привычке в меня камень. Все, что напишу, будет сыграно! А мое назначение – помилование после казни… Как вовремя они умеют припоздать!
– Чем же ты счастлив, Вольфганг? – интуитивно понимая состояние мужа – сложное, мучительное, в сомнениях, догадках, озарениях, сожалениях, спросила осторожно.
– Я все видел. Всех любил. И всё… любил.
– Но у тебя столько врагов! – изумилась она невольно. – Сколько крови попортили, негодяи!
– Их нет, Станци, нет! Это несчастные люди, пораженные слепотой, как проказой. Их надо жалеть, как увечных. Они могут излечиться.
– От чего излечиться? – насторожилась она.
– От душевных недугов.
– Каких недугов?!
– Зависть, Станци, зависть. Опасная червоточина. Разъедает даже сильных, не знающих пороков.
– Но это не недуг. Нрав! Но не состояние тела.
– Недуг. Зависть ставит на колени любого беднягу. Он зависим от нее, как раб от хозяина! Тяжелая болезнь. Избавиться должен сам.
– Но враги тебя ненавидят! Они не знают пощады. Опомнись! – возмутилась жена.
– Люди не могут быть врагами. Они рождены чистыми, как неисписанные свитки. Время и среда пишут в их судьбах свои опасные знаки. Запомни, Станци, время и среда.
– Но мы в долгах!!! А твой талант – преграда! Он всем ненавистен, всем мешает. Лучше бы ты лгал, как все! – она остановилась, одумавшись, ужаснулась: «Что это я? зачем?»
– Ты хочешь, чтобы я лгал… – ответил Моцарт без возмущения, сердиться он не умел, разве что на нерадивых музыкантов, грешащих фальшивыми нотами. Непривычно, строго произнес: – Я не рожден лгать, хотя и знаю общество тоньше, чем отъявленные мастера интриг. Я ничего не смог бы написать, ничего, если бы не ставил человеческое выше других благ. Талант не от Бога, Станци, от любви. Что может быть выше любви к тем, кого любишь?
– Кого ты любишь кроме меня?
– Людей, моя женушка, – уловив в ее голосе ревнивые домыслы, он развеселился.
– Альтруизм, – разочаровано протянула Констанца. Всего-то.
– Слушай! – Моцарт проворно соскочил с постели и уже сидел за клавиром. – Разве я хотел уготовить людям такое?
DIES IRAE – не светопреставление, не ужасный суд.
– Что же это? – спросила жена.
Моцарт не ответил. Он играл, тревожа комнату звуками. Останавливать, переспрашивать не стоит.
Что это?!
Гнев, боль и зов загнанного зверя. Безумство – его судить. Или этот зверь – человек?! Боль его потаенная, безысходная, жалеющая тех, кто приносит ему эту боль. Что может быть выше жалости к палачу?
Невыносимо слушать. Все погибнет, если умрет в человеке жалость.
Замолчите, звуки! О-ста-но-ви-и-тесь!
