то есть «масках», не нуждается. Олицетворяющие химеры и чудовищные львиные морды на капителиях позднероманских соборов подобны огромным каменным маскам. Под масками скрывались циркачи и гистреоны, обманывая зрителей всевозможными перверсиями (мужчины скрыты под масками женщин, старость – под маской молодости, уродство – под маской красоты). «Гневные проповеди, направленные против бродячих актеров, определили еще одну важную линию в иконографии – тему Танца Смерти»60, духовной смерти.
Дискурс самого себя – заполнение поля интерсубъективности Богом. Образ себя определяется Богом через тождество и различие с ним. Исповедь как автокоммуникация напоминает собственное отражение в небесной поверхности Божественной экзистенции.
История исповеди имеет классическое продолжение. Так, «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо вызвала бурное обсуждение общественности, переходящее в не менее бурное осуждение. Она продемонстрировала, что люди не готовы к снятию масок и откровенному прилюдному уличению, так как уличенными оказывается не только автор, но и читатель. Н. М. Карамзин пишет о Руссо: «Это плохо, когда слуги знают, что этот философ и славный человек воровал и был лакеем»61. Руссо в светской жизни соблюдал все условности этикета, не унижая собственного достоинства и достоинства присутствующих. «Приличьем стянутые маски», как писал И. С. Тургенев62, снять с себя и с другого опасались, так как это становилось неприличным (не при лице).
Максима 218: «Лицемерие – дань уважения добродетели, создаваемая пороком»63.
Обличения боялись как общественного позора, поэтому исповеди в качестве публичного обличения, вызывали недоумение: «Исповедываться, – писал Л. Н. Толстой, – выворачивать всю грязь своей души»64, однако, его Пьер Безухов называл «Исповедь» Руссо не просто книгой, а поступком.
У Руссо понятие греха и покаяния сменилось понятием порока и последующим раскаянием. Экзистенциальной границей становилась совесть. Д. И. Фонвизин писал: «Изобразил он себя без малейшего притворства, всю свою душу, как мерзка она не была в некоторые моменты»65. Такое непритворство отталкивало («мерзкая душа») и пленяло. Сам Фонвизин в конце жизни пишет «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». Чистосердечное признание принимается за истинное лицо, в то время, как маски остаются порочными:
Призраки всех веков и наций,
Гуляют феи, визири,
Полишинели, дикари,
Их мучит бес мистификаций66.
«Бес мистификаций» напоминает архаический обряд жертвоприношений, где pharmak снимал своим уходом на время коллективную агрессию. Снять маску, раскаяться оказалось моральным подвигом, в котором участвовали и окружающие, уличенные в масках: «Зачем все лгут и притворяются, когда уже все обличены этой книгой?»67 – вопрошал Л. Н. Толстой об «Исповеди» Руссо. Обличенные и уличенные в своих пороках, писали исповеди Н. Г. Чернышевский, Н. В. Гоголь, Н. М. Карамзин. Они взывали к романтичной откровенности:
Ипполитов А. В. Маска маньеризма: от лжи к преображению // Маски: от мифа к карнавалу. М.: Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. С. 157.
Голицын А. П. Предисловие переводчика // Собрание отрывков, взятых из нравственных и политических писателей. М., 1811. С. 4.
Цит. по: Манн Ю. Русская литература ХIХ века. Эпоха романтизма. М.: Аспект пресс, 2001. С. 305.
Ларошфуко Ф. Максимы. М.: АСТ, 2004. С. 58.
Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 2. М.; Л., 1930. С. 343 – 346.
Фонвизн Д. И. Собрание сочинений. Т. 2. С. 479.
Баратынский Е. // Манн Ю. Русская литература ХIХ века. Эпоха романтизма. М.: Аспект пресс, 2001. С. 301.
Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 2. С. 343 – 346.
