Будто не знаешь… Я полностью утратила не него влияние. И не без твоей помощи.
– Не без своей… Так будет точнее.
– Ты не вправе говорить мне это… Я…
– Видишь ли, милочка, он не маленький уже. Все замечает. К тому же… я ничего не делал специально.
– Знаю. Ты дико безответственный человек.
– Лена!
– И не выше ты всего – равнодушней! Сказал – и прошел мимо. А что будет с тем, другим? У мальчика нет никакой внутренней устойчивости, сплошные шараханья…
– Эти, как ты выражаешься, шараханья свойственны молодости и проходят вместе с ней.
– Я знаю, ты можешь все объяснить!
Глухой кашель, поскрипывание дивана, шелест переворачиваемых страниц.
IV
С трудом припоминаю события следующего месяца – так лихорадочно, так самозабвенно мы жили. Уже через несколько дней на моем столе благодаря усиленным заботам Ильи высилась груда рукописей. Были здесь и рассказы, и заметки. Но основное место занимали стихи – не очень профессиональные и очень искренние. Впервые оказавшись в роли редактора, я испытывал муки, не зная, каким из них отдать предпочтение. Два раза в неделю до ссор, до хрипоты обсуждался отобранный мною материал – и Андрей уносил рукописи на перепечатку.
Я написал редакционную статью, выдержанную в спокойно–нейтральном тоне, но, подвергнувшись множеству исправлений, она утратила первоначальную цельность и, призывая в одном месте к свободе творчества, в другом цитировала решения очередного партсъезда.
И все–таки, несмотря на наше неуменье, разноголосицу, низкое качество материала, журнал удался. Это стало ясно в первые же дни его выхода в свет: к нам подходили, нас расспрашивали, просили экземпляры, несли новые и новые рукописи. Мой доклад на чухначевском семинаре собрал много посторонней публики. Правда, интерес вряд ли был вызван моими глубокомысленными историческими экзерсисами – доклад слушали невнимательно. Но разго ревшаяся после него ожесточенная полемика привлекла сочувственное любопытство зала. В нас же, опьяненных всеобщим вниманием, забурлила кровь великих ораторов Французской революции, и мы полностью утратили необходимую осторожность. Чухначев пытался утишить разбушевавшиеся страсти – тщетно.
На следующее утро перед первой лекцией меня вызвали в деканат. Полный человек в тяжелых роговых очках на плоском, словно приплюснутом лице, сидел за столом декана. Перед ним высилась внушительная стопка экземпляров журнала.
– Поверни–ка ключ, друже… Поговорим в тишине.
Он улыбнулся. Седая щеточка усов над верхней губой стремительно скакнула вверх. Потными пальцами я коснулся ключа. Щелкнул замок.
– Садись, – широким жестом он указал на стул у противоположной стены.
Я сел. Несколько мгновений он разглядывал меня, морща лицо в полуулыбке. Кивнул головой в сторону аккуратной стопки экземпляров.
– Что–то ты не то придумал. Вроде бы и чепуха мальчишеская, ан нет! Душок в нос шибает. Нехоро–о–ший. – Последнее
