билет на корабль и уеду на Материк-за-Морем. А если денег хватит, то ещё дальше, на Изумрудные Острова.
Подруга Марты прыснула:
– Какой хитрый! Хочешь, чтобы вокруг бродили голенькие туземочки? Так-так, теперь буду знать, о чём мечтают творческие натуры…
– Там жарко, – согласился Франческо, – поэтому да, одежда не особо нужна. Еда дешёвая, а спать можно под открытым небом. Ну или под навесом, если вдруг дождь. Но дождь там короткий, а потом весь день солнце. А главное – какие там краски, вы даже не представляете! Я видел цветные фото, это что-то феноменальное! Не то что наша здешняя сепия без единого проблеска.
Мне захотелось возразить ему, что проблеск только что был – лазурный лоскут на небе. И он, Франческо, мог бы его заметить, если бы в нужный миг посмотрел в окно, вместо того чтобы ныть или рассуждать о художественных приёмах. Да, я так ему и сказал бы, но поленился.
– Сепия – это если на улице, – заговорила Марта. – А если на скотобойне, то там ещё много красного. Сильный цвет. Я вчера там опять писала с натуры.
– Ой, – сказала её подруга, – ты очень смелая, Марточка. Я бы сразу в обморок грохнулась, сто процентов.
– Да уж… – Жан-Люк скептически вздёрнул бровь. – Думаешь, на Салоне эти туши кто-нибудь купит? Не мясная ярмарка всё-таки.
– Купят, не сомневайся, – сказала Марта. – И заплатят побольше, чем за твоих гниющих купальщиц.
– Каких-каких? – заинтересовалась подруга.
– Они пока не гниют, – поправил Жан-Люк, – они просто заплесневели от сырости. Как, собственно, и весь этот город.
Я взглянул на часы – половина третьего. Хоть мне и не хотелось сейчас в квартиру, но следовало вернуться туда, с минуты на минуту должна была прийти Эмили, моя маленькая сестрёнка. Сама себе она, впрочем, кажется очень взрослой и рассудительной; на днях ей исполнилось восемнадцать.
Кивнув остальным, я вылез из-за стола. Подруга Марты пригрозила мне пальцем:
– Не убегай, красавчик. Ты мне понравился.
Я ничего не ответил. Мельком подумал: она и сама, пожалуй, была бы симпатичной девчонкой, даже эффектной, если бы пребывала во вменяемом состоянии. Но «волчок» – коварная вещь; он даёт ощущение эйфории, отнимая при этом разум. Взгляд теряет осмысленность, весь облик меняется в результате разительно, как будто из сложнейшей конструкции извлекают один-единственный, но при этом ключевой винтик, и она распадается, утрачивает цельность и завершённость.
Вообще, красота – предельно субъективная штука. Она не является арифметической суммой безупречных черт и пропорций; чтобы оживить образ, необходим последний, почти мистический штрих, неуловимый ингредиент. И вот он-то начисто исчезает, если в действие вступает «волчок».
Об этом я размышлял, поднимаясь по лестнице на последний этаж, под крышу. Отперев квартирную дверь, прошёл в свою комнату и угрюмо уставился
