всхлипывая и задыхаясь, – мне ужасно жаль. Я знаю, это очень грустно, правда, и я не бесчувственный; но это же такая странная история, разве нет? То кулик, знаешь ли, а то теперь – одуванчик!
Его лицо дрогнуло, и он стиснул зубы. Мэри мрачно буравила его взглядом, а потом спрятало лицо в руках, и Дарнелл видел, что она тоже содрогается от смеха.
– Я ничем не лучше тебя, – сказала она наконец. – Мне и в голову не приходило так на это взглянуть. И слава богу, иначе бы я рассмеялась тете Мэриан в лицо, а я бы не хотела так поступить ни за что на свете. Бедная старушка; она так рыдала, что того гляди сердце надорвется. Я встретилась с ней по ее просьбе в Виктории, и мы заказали суп в кондитерской. Я даже притронуться не могла к еде; ее слезы так и падали в тарелку; а потом мы перешли в зал ожидания, и она плакала навзрыд.
– Что ж, – сказал Дарнелл, – и что было дальше? Обещаю больше не смеяться.
– Нет, нельзя; это никакие не шутки. Что ж, тетя, разумеется, вернулась домой и все ломала и ломала голову, в чем же тут дело, но, как ни пыталась, ничего не понимала. Она уж начала опасаться, что дядя стал слаб на голову от переработки, потому что в последнее время то задерживался (по его словам) в Сити часами напролет, то ему приходилось ездить в Йоркшир (вот же гнусный сказочник!) по какому-то очень утомительному делу в связи с его земельными участками. Но потом она решила, что, как бы странно он себя ни вел, даже его странность не вызовет свист на ровном месте, хотя, как она говорила, он всегда был особенным человеком. И от этой мысли пришлось отказаться; тогда она задумалась, не случилось ли чего с ней, поскольку уже читала о людях, которые слышат то, чего на самом деле нет. Но и это не годилось, поскольку подобная гипотеза, мало-мальски объясняя свист, не объясняла ни одуванчик, ни кулика, ни припадки слабости, от которых багровела кожа, ни прочие странности дяди. Так, говорит тетя, ей в голову не пришло ничего лучше, чем читать с начала Библию каждый день, и когда она дошла до Паралипоменона, ей на удивление полегчало, тем более что три-четыре воскресенья кряду ничего не происходило. Она замечала, что дядя казался рассеянным и не таким любезным к ней, как мог бы, но объясняла это переработкой, потому что он не приезжал домой раньше последнего поезда и дважды нанимал двухколесный экипаж, добираясь домой в три-четыре утра. И все же она решила, что без толку забивать голову тем, что она все равно не может разгадать или объяснить, и уже успокоилась, когда однажды воскресным вечером все случилось заново – и даже похуже. Как и раньше, их преследовал свист, и бедная тетя стиснула зубы и ничего не говорила дяде, поскольку уже знала, что добьется только странных россказней, и они шли дальше, не говоря ни слова, когда из-за чего-то она оглянулась – и увидела ужасного мальчишку с рыжими волосами, который выглядывал из-за изгороди и ухмылялся. По ее словам, лицо было страшное, какое-то противоестественное, как у карлика, но не успела она приглядеться, как оно молниеносно скрылось, а тетя чуть не лишилась чувств.
