тут за главную, – говорит отец, целуя меня в макушку. – Хвост пистолетом, все дела.
– Так точно! – салютую ему я.
Я закрываю за папой дверь и грустно вздыхаю: снова его не будет дня три. Когда мы попали в аварию, отца с нами не было, он тогда улетел в очередной рейс в Анголу, куда отправляли несколько бортов гуманитарки. Папу сорвали из отпуска, потому что больше некому было лететь, а мы с мамой и братом остались. В тот день мы поехали на экскурсию, но погода была плохая, накрапывал дождь. На горном серпантине было довольно опасно, но мама уверенно держалась за рулем и ехала осторожно, чего нельзя сказать о водителе туристического автобуса. Он не справился с управлением на очередном витке дороги, и огромный автобус понесло на встречку, по которой ехали мы. Автобус протаранил нашу машину, но нам, можно сказать, повезло: автомобиль крутануло, откинуло к скале, а вот сам автобус со всеми его пассажирами сорвался в пропасть. В той аварии погибло семь человек, а еще мои мама и брат. Они погибли на месте, а я выжила и попала в больницу.
Отец проводил у моей постели дни и ночи, не теряя надежды, хотя доктора не давали оптистичных прогнозов. Но, видимо, я слишком хотела жить или отец слишком сильно молился. Потом, когда спустя четыр с половиной месяца меня выписали, отец порывался уволиться из авиации и найти более оседлую работу. Я ему не позволила. Папа и так потерял слишком много, если он лишится ещё и возможности летать, то тогда уже я потеряю его. Я знала, как тяжело ему подолгу оставаться дома теперь, когда здесь была только я. Живое, но поломанное напоминание о том, что брат и мама не преодолели смерть.
Я снова сажусь за моё старенькое пианино, откидываю крышку, ставлю перед собой этюдник Карла Черни и, закрыв глаза, начинаю играть. Мне не нужны ноты, многие этюды, все, я знаю наизусть. В голове музыка звучит так, как надо, а вот на деле… На деле мои пальцы не слушаются, скользят, не дотягиваются до нужной клавиши, не бьют по ней с нужной силой или легкостью. Но я знаю, если я буду стараться, если я буду верить в себя, то все получится…
– Такими пальцами невозможно играть, – абсолютно бесстрастно говорит Бескудникова, когда я впервые вернулась к занятиями в консерватории. – Не мучай себя, Белкина, и не строй иллюзий.
– Но вы же сами говорили, что редко встретишь пианистов с такими руками, как у меня, – бормочу я, а к горлу подступает ком. – Вы же говорили, что я талант.
– Талант, который ты не уберегла. Ты посмотри на себя. – Бескудникова хватает мои руки и переворачивает их ладонями вверх. – Сколько переломов у тебя было?
– Много… – шепчу я, глотая слезы.
– Много, – холодно выдыхает она. – А вот этот шрам, – она проводит по среднему пальцу, – он выпирает так, что похож на шпору. Как ты будешь играть такими пальцами?
Я начинаю рыдать и умолять Бескудникову помочь мне, может, посоветовать какие-то особенные упражнения, может, позаниматься со мной.
– Забудь, ты больше никогда не сможешь играть даже вполовину так хорошо, как раньше, если тебе не пришьют новые руки, – безапелляционно заявляет она и с грохотом
