Вот он затеял романтическое бегство из плена с девицей на спине, но вновь изловлен, едва не вышел с девицей в брюхе – так хотели мятежные негодяи обоих наказать за побег: ослу брюхо вспороть – девицу, как новую Психею, к нему в брюхо зашить. Так вот – с Психеей в брюхе. А сам, значит, как бурдюк – отозвались ведь ведьмины мехи! – или живой гроб Психеи Умирающей. Что он еще делал? Вертел жернова, носил дрова, чуть не сгорел, ложно уподобившись Прометею, и соперничал в любви с жеребцами, быв ими наказан укусами и копытами. Едва было не был оскоплен по несостоятельному обвинению. Тут его, не ставшего все же скопцом, самого продают во власть скопцов, возить истукан сирийской богини Атаргатис. Здесь Луций, чтобы избежать по некоторому случаю потери бедра, симулирует оргию в честь Атаргатис в виде припадка бешенства.
В этом процессе преобразования души замечательно, что осел пользуется человеческим разумом, не имея умной возможности его обнародовать, а когда обнаруживает – наказывается как злоумышляющий злодей. Таковы правила: чтобы стать государственным мужем, нужно быть животным не только наружною шкурой, но и всем образом действий подтверждать собственное скотоподобие. Однако позднее, когда он научился, как бы подражая людям, жрать не стесняясь и без разбора не свои завтраки, пить ведрами напоказ и с дамами проделывать необыкновенные штучки, – тут его быстро понесло вверх, плоды просвещения упали к его копытам, жизнь вошла в надежное лоно и – едва не увенчавшись гладиаторским сражением с голой преступницей (что было бы истинно государственным актом! – но Апулей не преступает меры естественного) – достигла своего розового венца, то есть обратной метаморфозы в прежнего Луция.
Однако его ждет разочарование во всей частной человеческой жизни и, в первую очередь, в женской любви, ибо последняя его привязанность – подобно большинству читателей романа – не человека любила в нем, но осла. Да, она любила осла, как и тот неумный критик, который утверждал, будто последняя глава о трех посвящениях Луция приставлена к книге позднее, и не Апулеем, а кем-то еще. Между тем без этой последней главы роман был бы похож на сочинения романизирующих эпигонов, может, и знающих, как начать, но не умеющих как следует кончить. Ведь наш кудрявый красавец в ослиной шкуре изведывал страсти нынешнего эона именно ради посвящения в суть истинной власти через сопровождающиеся остриганием головы тройственные таинства подземных божеств. И сам посвященный этому предмету лысый роман прекрасно увенчивается последней фразой:
– Теперь я хожу, ничем не осеняя своей плешивости, и радостно смотрю в лица встречных.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ИЗ РОМАНА
– А это что же?
– Трость лакедемонская!
– Тогда и это – трость лакедемонская!
Костер догорал.
Ведекин был в таком состоянии, что можно
