не разучивалась плакать, глупая ты. Зачем пришла именно сегодня?
– Почему бы мне не приходить сегодня? Эти даты, ничего в них нет.
– И смысла нет?
– И смысла.
Ты усмехаешься. Все как всегда – силится сказать что-то, рассказать, что ты уже давно чувствуешь; кажется, что она уже не хочет приходить, что хочет разрушить непрерывную последовательность полугодий; когда это началось, зачем это началось? Десять лет или двенадцать лет? Неважно.
– Я хотела сказать многое, что давно уже хотела.
– Ты не обманываешь, ты не скажешь сейчас какую-нибудь глупость? – Передернул плечами, подмигнув стене. Стена, может, и хотела подмигнуть в ответ, но это у нее пока получалось слабо. – Всегда у нас так. Приходишь, плачешь на мне, двигаешься на мне, а после всегда воешь, как сука под забором.
– Сам ты… сам. – задыхалась она, но не давилась слезами. Ненавидела? Да, разумеется. А может, и любила. Как всегда сложная игра в определения; одно, выраженное через другое; любовь через ненависть – как все безвкусно, Миш, как все отвратительно.
– Ты все еще хочешь? Я посмотрю, я устал смотреть на стену. Ты приятней – но если посмотрю, то ты не сможешь сказать.
– Почему ты сказал «если»? Ты выбираешь?
– Ты выбираешь. Посмотреть?
– Да, я не отведу взгляда, я все скажу!
– Нет. Проходили.
– Черта с два я уйду, не сказав! Не в этот раз, ты просто на голову болен, если позволишь мне молча уйти.
– Я вытолкну тебя на улицу, Рит. Как шлюху вытолкну, бросив в тебя одежду.
– Ты знаешь, что я не шлюха, я называю это «любовной амбицией», и, кроме того, я не сплю больше ни с кем. Я дам тебе тринадцать секунд, а захочешь – девять; ты болен нумерологией, строительством и фантазиями.
– Ты имеешь в виду критику? Скорее всего ее. Я не посмотрю, наверное, я спать хочу.
Сжатие, разжатие; одна запятая левой руки и точка с запятой правой; правая двигается, перетекает – ленивая река, гонимая ленивым потоком. Никакой боли, никакого сожаления; сжатие, Рита, разжатие, «Риточка», – кривишься. Ненависть к уменьшительно-ласкательным суффиксам сильнее даже былой любви к ней.
– Я чувствую на щеке твой взгляд. Иди или говори, но ты уйдешь, не сказав. Да, иди. Пожалуйста.
Конечно, она ушла. Молча, грациозно; с таким же торжеством она кивает своими ужасными шейными мышцами, с таким торжеством ее отец говорит или клянется убить тебя; гробовое молчаливое торжество – сухие щелчки в трубке и в костяшках пальцев, нет, что-то между этим звуком и ударом гонга; так звучит ее молчание – и это странно, потому что у остальных оно беззвучно. Оделась, когда выдохлась и слишком громко хлопнула дверью на прощание. Изящные сапожки, красное платье и сексуальная грусть, перемешанная с вожделенной печалью. К мужу поедет, наверное.
