круг. Неизменная траектория и яркое мигание огоньков были ее единственными спутниками. Джеймс подошел ближе и пригляделся. Мутный раствор, отдаленно напоминающий воду, стекал по толстым пластиковым стенкам. А рыба, не замечая его присутствия, продолжала бесполезно открывать рот и тратить заряд своего аккумулятора.
– Знаешь, – начал Джеймс, кое-как умостившись на высокий барный стул, – меня не покидает ощущение, с тех пор как мы прилетели на эти чёртовы платформы, будто я смотрю на мир через кривое стекло, такое не настоящее, сделанное для красоты, искажающее реальность, – он поднял рельефный бокал на уровень глаз. – Разбить его невозможно, обойти тоже. Стучать пробовал, глухо, никто не слышит. Вижу кривые фигуры, движущиеся за ним, преломлённые сотнями граней – уродливые, чужие, такие холодные и одинокие. И чем больше времени проходит, тем меньше мне хочется достучаться, кричать и звать нет сил. Расколотил бы его с превеликим удовольствием, понимаешь?
– Тебе нужен дом, твой дом.
– У меня уже есть своя капсула на 5 платформе, – вздохнул Джеймс.
– Ты не понял, твой собственный дом, в котором ты родился и вырос.
– Моего дома давно нет, остались только воспоминания, да и те, уже слишком призрачные, чтобы на что-то повлиять.
– Ты не можешь открыться мне или Элме, потому что, ты боишься поговорить с собой. Ты страшишься себя и своих воспоминаний. Будто смотрясь в зеркало, ты видишь там чужого человека, которого ты не знаешь и не хочешь знать.
Джеймс молча наблюдал за тем, как кубики льда в бокале медленно перемещаются, отталкиваясь друг от друга.
– Страхи – это естественно, но бояться себя, значит бояться жить. Что такое ты хочешь себе самому рассказать, о чем страшно услышать? Я догадываюсь. Но я, не ты. Не мучай Элму, она не сможет остановить твою боль, насытив ее без остатка. Ты сам должен дать волю этим чувствам.
– Догадывается он, – ухмыльнулся Джеймс, – ни черта ты не понимаешь, отца уже не вернуть, как и веру в него. Мое детство перестало быть папкой безоблачных воспоминаний, теперь все накрыто пеленой – черной и грязной. Как мутное пятно мазута, разлитое по неосторожности в море, приносит только вред. Собрать его до конца не удастся, а чем больше оно там, тем больше живых существ гибнет в его радужно-черном мраке.
– Да, я не могу почувствовать того же, что и ты, но я знаю точно, что боль усиливается предательством. Ты перестал отвечать себе на вопросы, потому что ответов нет. Тебе нужно было выпустить боль, но ты не мог, она укоренилась как старая короста на коже, как болезнь, длящаяся годами, которая тебя мучит, но без которой ты не мыслишь себя, она стала частью тебя.
Джеймс молчал.
– Ты никогда не рассказывал всей правды, что произошло с твоим отцом на самом деле?
– Я и сам до конца не знаю.
– У меня не было семьи. Меня, как и тысячи других малышей – нигенов забрали у родителей. Проводили над нами множество операций, чтобы мы могли жить вне воды, потерять свою природу. Можно ли это назвать предательством?
