Худшие три месяца в моей жизни. В итоге Эмили ушла от меня, а я не стал ее останавливать и вместо этого вернулся к рисованию. Наверное, я просто отвратительный человек, раз променял любовь на карандаш и бумагу. Но без них я не могу прожить и дня, а без Эмили… Прошел год с тех пор, как она собрала свои вещи и ушла, но я не чувствую себя сломанным. Наоборот, теперь мне дышится свободнее.
Откровенность Адама и его душа, которую он только что добровольно раскрыл, – это удивляет меня, вызывая непривычную оторопь. Не знаю, что сказать и стоит ли говорить что‐либо вообще. Смертные никогда не делились со мной подобными тайнами, для них я не была близким человеком, которому можно рассказать о своих тревогах. Почти всегда, узнавая историю жизни тех, кого я вносила в свою летопись, я сразу же уходила. С обычными, непримечательными смертными я тоже никогда не дружила. Так, изредка давала советы, теша свое самолюбие.
Если подумать, то я всегда словно стояла на улице, заглядывая в окна и следя за чужими жизнями. Наблюдала, но не вмешивалась. Даже сестры редко откровенничали со мной, как и я с ними. Неожиданная боль прострелила сердце, заставляя поджать губы. Дело во мне? Что со мной не так, раз я никогда не сближалась со смертными, не подпускала к себе слишком близко бессмертных, за исключением нескольких небожителей? Или со мной все в порядке, а то, что люди не делятся своими чувствами с жителями Олимпа, – естественный порядок вещей?
То ли заметив мое замешательство, то ли просто решив сменить тему, Адам передергивает плечами, и снова на его лице загорается улыбка.
– А отвечая на твой вопрос – да, я люблю «Доктора Кто». Особенно Десятого, Дэвид Теннант идеально его воплотил на экране. Когда я учился в колледже, то вместе с друзьями ходил на мероприятие, посвященное сериалу. И там, представляешь, мне сказали, что я чем‐то похож на Десятого доктора. Поведением, скорее всего. К моему превеликому сожалению, с Теннантом у нас ничего общего.
Мне с трудом удается улыбнуться. Мой взгляд притягивает фотография с Адамом и Эмили, а мысли в расстройстве кружат в голове, поэтому я рада, когда мужчина открывает деревянную дверь и проходит в еще одну комнату, присоединенную к спальне. По сравнению с той она совсем небольшая, но огромное, почти на всю стену, окно делает мастерскую непохожей на каморку. Около мольберта стоит деревянный стул с потертым сиденьем, а верх комода сплошняком покрыт разнообразными кисточками, карандашами и другими инструментами, названия которых мне неизвестны. Подозреваю, в ящиках дела обстоят не лучше. В сторонке, прислонившись к стене, покоятся законченные или находящиеся в процессе картины, от которых я с трудом отвожу взгляд.
Адам жестом указывает на кресло.
– Как мне сесть?
– Как хочешь, – машет рукой он. – Я буду делать зарисовку, набросок с твоим лицом, и чтобы правильно отразить его на итоговом варианте, мне сначала надо потренироваться.
Я киваю
