вплоть до конца октября, а в одной из них утверждалось, что четыре месяца организационной работы большевиков с июля «не дали почти никаких результатов»[57]. Еще летом 1917 года партия была иллюзией, бесформенной организацией с расплывчатой программой, что позволяло ее сторонникам с самыми разными взглядами видеть в ней что-то свое. Маска, которую РКБ(б) использовала для привлечения и обмана своих членов, скрывала бесконечные политические маневры небольшой группы лидеров в стремлении к власти[58]. Эта и только эта маска отличала большевизм от анархизма: «Так не лучше ли называть вещи своими именами?» – спрашивала меньшевистская «Рабочая газета» в номере от 19 октября[59].
«Кто лучшие агитаторы партии? – лукаво спрашивала большевистская газета «Рабочий путь» в начале октября. – Вы думаете, это Троцкий, Каменев, Коллонтай? Ошибаетесь, это – Керенский, Церетели, Авксентьев!» После успехов большевиков на выборах в Москве эсеры и меньшевики почувствовали необходимость «справиться с “большевистской опасностью”». Но преследуя и запрещая большевистскую партию, продолжала статья, правительство добилось лишь увеличения «обаяния нашего знамени»[60]. Ленину захотелось процитировать слова поэта Н. А. Некрасова: «Мы слышим звуки одобренья, / Не в сладком рокоте хвалы, /А в диких криках озлобленья!»[61]
Рис. 1. Группа коммунистов на Всероссийском съезде Советов в 1918 году (предоставлено РГАКФД в Красногорске)
В то время как критики всех мастей нападали на непостоянство большевистской партии, другие комментаторы критиковали ее идеологию и практику с яростью, которая, по их мнению, была излишней для других течений социализма на политической сцене в 1917 году «Русский большевизм, – писал матери поэт А. А. Блок 7 июля 1917 года, – на практике до такой степени насыщен и перенасыщен чужим самому себе, и всякой вообще политике, что о нем, как о политической партии, невозможно говорить» [Блок 1927–1932, 2: 386]. В небольшевистских кругах термин «большевизм» часто использовался как синоним любой формы крайнего радикализма [Figes, Kolonitskii 1999: 172–173]. Зинаида Гиппиус записала в своем дневнике 26 октября, что большевики теперь «обнажаются» и «под ними… вовсе не “большевики”, а вся беспросветно-глупая чернь и дезертиры, пойманные прежде всего на слово “мир”. Но хотя – черт их знает, эти “партии”, Черновцы (сторонники лидера ПСР Виктора Чернова. – Ф. К.), например, или новожизненцы (интернационалисты) (объединившиеся вокруг социал-демократической газеты «Новая жизнь». – Ф. К.)» [Гиппиус 2003: 321][62]. Писатель М. М. Пришвин занес в свой дневник 14 сентября 1917 года такую запись:
Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила? Многие теперь – и это в большой моде – называют их трусами, но это совершенно неверно. Несомненно, в них есть какая-то идейная сила [Пришвин 2007: 510–511].
К
День. 1917. 24 окт.
День. 1917. 7 сент.; 20 сент.; 12 окт.
См. статью П. Голикова «То, о чем не договаривают большевики» (Рабочая газета. 1917. 19 окт.). Единственное отличие большевизма от анархизма, утверждал Голиков, заключалось в том, что большевизм повсеместно демонстрировал заметное «отсутствие смелости мысли, уклонение от прямого ответа… экивоки».
Рабочий путь. 1917. 1 окт. Утверждения об электоральных успехах оспаривались в «Искре» от 14 октября 1917 года.
См. статью «Удержат ли большевики государственную власть?» (сентябрь – октябрь 1917 года) в [Ленин 1967–1975, 34: 287–239]. В 1920 году Ленин снова писал о «травле» большевиков кадетами, которая особенно усилилась в июне 1917 года и помогла «втянуть массы в оценку большевизма, а ведь, кроме газет, вся общественная жизнь именно благодаря “усердию” буржуазии пропитывалась спорами о большевизме». Иностранные державы, продолжал Ленин, теперь оказывали большевикам ту же услугу [Ленин 1967–1975,41: 85–86].
Гиппиус часто выражала свое скептическое отношение к новому порядку, заключая ключевые термины в кавычки, в том числе «большевизм», «большевики», «партии», «товарищи-социалисты», «революционеры». В. Г. Короленко разделял ее недоверие к массам, считая их «человеческой пылью, взметаемой любым ветром!» [Короленко 1990: 213].
