мужчины.
«Все в этом мире – охота. Она от слова – хотеть. Если хочешь – значит, ты – охотник».
Мысли Василия потекли и оформлялись примерно так: обезьяна, прекратившая собирать личинок и выкапывать корешки, взявшая в руки дубину и убившая мамонта, превратилась в человека. Война – охота. Выслеживаешь врага как дичь; ждёшь, когда появиться в прорези прицела неясный силуэт или навалиться он горлом на нежданное лезвие твоего ножа. За деньгами – тоже охота. Тут – вплоть до войны. За бабой – и то, охота! Присматриваешь, выбираешь из стада, повкуснее. Волоокую такую, с тугими гладкими сиськами. Приманиваешь дудочкой. А потом – хвать, и стреляешь в нее, стреляешь. Пока не забьется, пока не застонет. Снова и снова…
Вспомнилось, как шутил Левочкин: «Товарищи солдаты! По утверждению восточных мудрецов, нет ничего слаще, чем скакать на мясе охотясь за мясом, есть мясо, зажаренное на огне, а после, возлегая в шатре, вонзать мясо в мясо!»
«Где он, рядовой Левочкин? В Москве своей, наверное. Умный он, Левочкин. Умные – они все там…» – продолжал размышлять Василий. Слово «Москва» породило в его воображении знакомый с детства зрительный образ: булыжная Красная Площадь, яркие звезды на башнях Кремля, бой часов, пушистые елки вдоль темно-красных, древних стен.
«Храм этот еще… такой красивый… как его… имени кого?.. Знакомое что-то. Не… не помню…» – губы, еле шевелясь, сами собой проговорили эти беззвучные слова. Голова, в подтверждении полной неясности ранее ему известного наименования культового сооружения, отрицательно повертелась из стороны в сторону. Брови сошлись у переносицы, а губы, из-за неимения подходящих слов, строго и печально сжались.
Он с усилием переключил память на свои знания о мавзолее с надписью: «Ленин», о котором забыть было просто грех. Замершие намертво кремлевские курсанты, медленные иностранцы с фотоаппаратами, цокающие каблучками женщины…
Ему привиделись гуляющие по столице красавицы. И мысль его, из сферы архитектуры и геодезической привязки расположения культурно-исторических объектов столицы, по отношению к главной ее площади, плавно сменила направление и рождала в воображении, как говорил Левочкин: «Манящие образы прекрасной половины человечества».
«…А, девки что? они тоже ведь люди. В Москву все рванули. Со всей страны… Вон, у Сазоновых, Зинка, кудрявенькая такая. Беленькая. Тугая, как яичко облупленное. Школу закончила, и та, умотала. А, учиться, видать, мозгов не хватило. Ничего. Устроилась. Детей, – говорила Сазониха, – у кого – то нянчит. Горничная, или кем она там… Прислуга, короче… за всё… Как при царском режиме!»
Это сравнение ударило по голове плотиной Днепрогэса, с обложки учебника истории СССР за девятый класс. Сам Василий в столице не был. Ни при той власти. Ни при этой. Той, советской власти, только и нужно было, – понял давно и ясно, – что привить такому как он, готовность к самопожертвованию, вручить автомат, и в случае чего, направить в далекую страну.
С
