не упразднён был матушкой Екатериной Алексеевной.
Монахи погоревали-повздыхали, но, согласившись, что на всё господня воля, поплелись в соседний уцелевший монастырь за много вёрст. Они не пустые шли в чужой монастырь: церковь свою, самую лучшую, они раскатали и перевезли по снегу на новое место, там и поставили, а кельи бросили. Но они пригодились: мужики их растащили по брёвнышку, кому хлев подправить, кому на дрова, так что через пару лет и не найти было того места, где стоял монастырь. Не осталось ничего. Не осталось и тех мужиков, что его растащили, и тех, что грабить ходили с князем в 1111 году, сгинули и палаты княжеские с затейливым резным крыльцом, церковь домовая, стены бойцовые – всё сгинуло. Что в землю ушло, что сгорело в пожаре, что в печке, наполняющей дом запахом хлеба и серых томлёных щей. Нечего и некому было рассказывать: все, кто помнил, истлели.
Перевезённая монахами церковь не прижилась на новом месте, сгорела: то ли свечка опрокинулась, то ли «молонья» в крест попала.
И так было и здесь, и за сотни вёрст отсюда: что не рушилось само, пригождалось в хозяйстве, но результат один – пустота: лес, поле, в лучшем случае замена масла или сварка аргоном. В городах поболе попадались и каменные дома с церквями, но всё та же государыня Екатерина Алексеевна смела их, припечатав чуждой регулярной европейской планировкой, развернув строительство по всей России, не понимая, что красота провинциальных городов, как и античных греческих, в созвучии с природой: с речками, холмами, полями. Но не всё подвластно было бывшей немецкой принцессе, а потому площади получались не совсем прямоугольные, улочки только в самой своей парадной части сохраняли прямизну, а дальше вились и гуляли, подчиняясь изгибам речных берегов и обходя сотворённые природой горки, овражки и полянки с редко разбросанными чёрно-белыми и бело-чёрными пятнами коров, сочно хрумкающих вокруг себя траву.
Прихотливо изогнутые улочки мерили шагами и чешуйчатые ноги горделивых петухов, и наяренные до блеска сапоги, и щеголеватые позапрошломодные туфли, а тихую летом площадь облюбовали галки и воробьи, купающиеся в пыли или дерущиеся из-за зёрен, брошенных сухой старушечьей рукой. С трёх сторон, прижавшись друг к другу, окружали главную и единственную площадь двухэтажные каменные лавки да лабазы, не смея перекинуться на четвёртую сторону, где возвышалась церковь и где теснились на почтительном расстоянии от неё низенькие деревянные домики с мезонинами и палисадами, с беседками, амбарчиками и клетями.
Если встать посреди площади, или подойти к бывшей каменной лавке булочника Агафона Ивановича, или в какое другое место – отовсюду видно поле, огромное, как кусок неба, нарезанное на наделы, когда-то лилово-голубые ото льна или желтеющие поспевающей пшеницей с яркими огоньками васильков. Там, где небо отделялось от поля полоской леса, виднелся монастырь. И если баба, полоскавшая бельё в илистом пруду, взбалтывая лягушек и пескарей, отрывала взгляд от своих красных распухших ручищ, она видела чуть поодаль выводок утят с крякающей мамашей, а на берегу растрёпанные копны ромашек, ещё дальше
