исходит thanatopic impulse120. Мертвые олицетворяют прошлое, которое внезапно вторгается в настоящее: в этом проявляется еще один аспект традиции. С точки зрения тех, кто родился позже, отыскиваемые в местах упокоения костей мертвые становятся предками, чьи права надлежит восстановить, а заветы – воспринять всерьез.
Идея продолжающейся традиции подразумевает, что прошлое – исток настоящего. С этой точки зрения мертвые предки выступают (подлинными) агентами действующих исторических сил. Дальнейшая передача прошлого происходит из‑за гроба; свои страдания, виновники которых не понесли наказания, мертвецы передают из братских могил в дар следующему поколению. Они являются в виде призраков в том смысле, в каком об этом пишет Эткинд, как неотмщенные, которые жаждут возмездия. Эткинд также имеет в виду мертвых, чьи тела так и не были найдены, чьи кости рассеяны121.
Одну из глав книги «Пространства памяти. Формы и превращения культурной памяти» (Erinnerungsräume. Formen und Wandlungen des kulturellen Gedächtnisses) Алейда Ассман посвятила «местам». В главке «Места травмы» она, интерпретируя Освенцим как мемориал с опорой на высказывания Рут Клюгер и Петера Вайса, делает общий вывод о мемориалах:
Превращенные в мемориалы и музеи памятные места подвержены глубокому парадоксу: сохранение этих мест во имя аутентичности неизбежно означает утрату аутентичности. Сохраняя такое место, его тем самым скрывают и подменяют чем-то другим. По-другому не бывает <…>. Тот, кто придает слишком много значения мемориальной силе места, рискует спутать преображенное место памяти, место посетителей, с местом историческим – местом узников122.
Мемориалов наподобие Освенцима, чья сохранившаяся невзирая на разрушения территория позволяет оценить архитектуру всего комплекса и, быть может, проследить пути, по которым кандидатов на смерть уводили в газовую камеру, в стране жертв ГУЛАГа нет. От самих мест страданий – лагерей принудительного труда – зачастую ничего не осталось, их поглотила природа; исчезли бараки, колючая проволока, вышки охраны. Лишь фотографии и описания, во многих текстах весьма подробные, подтверждают реальность существования этих лагерей в прошлом123. Даже Сандармоху с его скульптурным памятником124 не грозит опасность превратиться в туристическую достопримечательность, что могло бы притупить «силу памяти». Императив расположения «на костях» направлен не столько на аутентичность, сколько на установление связи с мертвыми и на thanatopic impulse, исходящий от самого места.
Процитированное в самом начале высказывание Шлёгеля об историке, который, присваивая прерогативу действовать избирательно, задается вопросом о своем праве потомка на такой выбор, тоже касается этого непростого отношения живых к мертвым. Одно дело отыскивать их останки и могилы, другое – писать о них. Шлёгель использует понятие «топография» в двойном смысле: с одной стороны, его исторический, реконструирующий, вспоминающий текст – это описание реальных мест, с другой – он сам есть место. Тумаркин
Это выражение принадлежит французскому философу Полю Вирильо.
О невозможности похоронить мертвых см.:
В телепередачах о посещении бывших концлагерей выжившими узниками последние заметно удивляются тому, что лагерная территория изменилась до неузнаваемости. Отважившиеся на такую экскурсию прибегают к указующим, отсылающим жестам, пытаясь таким образом объяснить непосвященным, как местность и постройки выглядели раньше. От некоторых концлагерей, впрочем, осталось достаточно, чтобы составить картину былого положения дел. Иная ситуация сложилась в России, где многие лагеря были разрушены не столько в результате целенаправленных действий, сколько в силу естественных причин. Некоторые бывшие лагерники называют места пережитых страданий своей второй родиной, а себя – «колымчанами», «воркутинцами».
В «Политическом культе мертвых» Рейнхарт Козеллек пишет об «изобразительным искусстве» применительно к сооружению памятников: «Только оно [искусство] может чувственно воплотить то, чего уже нельзя высказать» (
