расстояний, отделяющих лагерь от оставленного мира. И то и другое – и воды Охотского моря, и просторы Сибири – воспринимались как невероятно протяженное неструктурированное пространство. Во многих текстах описывается мучительное чувство дезориентации во времени и пространстве, которая появлялась в нередко длившихся неделями поездках на товарных поездах (откуда не видно было ни табличек на перронах, ни часов). Когда в заключении предстояло провести по меньшей мере пять, а чаще десять или пятнадцать лет, в местах, удаленных от места отправки (то есть ареста), нередко Москвы или Ленинграда, примерно на шесть тысяч километров, пространство и время приобретали иные измерения. Переживание времени в лагере тоже отличалось от привычного восприятия дня и ночи: время могло сжиматься (внезапно наступающие события), могло нестерпимо растягиваться в изоляторе или карцере – или в камере смертников, когда неизвестно было, сколько еще ждать расстрела. Идея бесконечно тянущегося времени преследовала всех, кто в заключении вынужденно сталкивался с непредсказуемостью временных отрезков. Откровенная «расточительность» обращения с лагерными сроками могла выражаться в том, что заключенный, который отбыл срок и мог рассчитывать на освобождение, повторно арестовывался и без указания причин снова приговаривался к пяти годам. О подобных пересмотрах срока заключения, жертвой каковых стал и он сам, сообщает Карл Штайнер. За решительный отказ сделать ложное признание ему добавили еще пять лет. По окончании лагерного срока следовал, как правило, период ссылки.
Исчезновение в этом островном мире кажется концом всего, что было прежде, расколом всей жизни на «до» и «после». В большинстве текстов этот опыт столкновения с альтернативным миром, где знакомый мир и его традиции утрачивают всякий вес, описывается как разлом, знаменующий начало чего-то невообразимого. Название монографии Франциски Тун-Хоэнштейн «Ломаные линии» (Gebrochene Linien)221 отсылает к одному образу Юрия Тынянова, помимо прочего содержащему идею внезапности и насильственности. Всем писавшим о лагерях важно было не только передать свой переломный опыт, но и попытаться постичь непостижимое при помощи концепции «разлома». Люди, переживавшие попадание в лагерь как разлом, чувствовали себя обязанными или возлагали на себя обязанность писать, стремились изобразить испытанное, а изобразить значило истолковать даже не поддающиеся логике события, парадоксы, нелепости, показываемые во всех лагерных текстах. Но едва ли существовала такая логика, которая позволила бы интерпретировать катастрофу или осознать утрату внезапно отнятой традиции. Единственным применимым к случившемуся понятием был разлом.
В записках тех, кто, будучи убежденными коммунистами, вытерпел пытки, принудительный труд и ссылку, попытки понять террор выглядят неуверенными, даже робкими, и лишенными четкой концепции. Опыт закончившейся беспрецедентными актами насилия истории, активными участниками которой они себя считали, шокировал.
Наряду с «Ломаными линиями» Тун-Хоэнштейн к этому семантическому полю принадлежит «Разорванная память» Щербаковой.
