цвет у них с холодами все убольшивается, и убольшивается, серединка все пурпурится и пурпурится. И общее ощущение цыганистости желтой – невозможное. И чем дальше в осень, тем кочки-сердечники все чернее, все острее. А потом уже совсем в дожди – стоят одни только середины. Черными коническими марсианскими космическими пришельцами – космодромы… Чуждые палевые краски, другой способ видеть прекрасное, космическое внеземелье, опаленные стали, пока сюда долетели. Стоят, как другого поля ягоды, как цыганское племя, как румыны, как негры. Глаза отвести хочется, а отвести невозможно…
А вот совсем другой желтый цвет стоит: чашечки лепестков желтые, как солнышко, блестят, как полированные, как калужница, как наперстянка, адонис и дигиталис, сердечных дел питье…
Грибы на клумбе повылезали, стоят чумазые, как шахтеры, жители подземного мира. Со своими скромными представлениями о подземной красоте, о звездах и о ночном небе.
Я хожу здесь, между ними, еле слышно ступаю и хочу, чтобы меня почти не было видно. Чтобы они все не спугнулись, не исчезли, как эфир, как запах дневного фрэя… Что-то упорхнет – цветы станут снова цветами и прекратится это солнечное наваждение, здесь, с осенними днями. Это все солнце устраивает у нас на земле – такую радостную кутерьму. А по-научному говоря – Бог.
Солнца осенью становится все меньше и меньше. В память о нем все деревья становятся все желтее и желтее…
Конские каштаны сыплют сверху свои листья и сыплют свои орехи.
Мы с детьми собираем зрелые каштаны в карманы, и носим их домой, и понимаем друг друга, потому что не собирать их невозможно… такие они прекрасные…
Скорлупки каштанов сочные, зеленые, с пупырышками и колючками, а изнутри белые. Колючки предполагают, чтобы никто не ел незрелых каштанов, не портил урожая. Они, когда надо, сами попадают на землю и тогда их можно есть. И я представляю себе этих животных – жирафо-кентавро-людей, от которых каштаны вооружились колючками, чтобы их не ели раньше времени…
Конско-каштановый жираф ходит тут, и голова его на длинной шее достает до листвы, и у него есть теплые губы, которыми он все время пробует – поспели или еще не поспели каштановые орехи конские.
Тихо происходит эта бессюжетная жизнь, как жизнь последних драконов, гаттерий с Галапагосских островов величиной с мизинец.
И латимерии в ее стоячих водах.
Рябины украшены лучше новогодних елок, и не верится, что скоро из-за рифейских твердынь и сюда придет зима, и все здесь засыплет снегом…
Я смотрю на цветы – и вижу дела Бога. А люди все сомневаются – есть он или нет. Ему нравится все многообразие бесконечное цветных форм и пятнышек…
Он, как и человек, вывел в своей любознательности столько разных перышек, палочек, черточек, веревочек, и все на одну, на одну и ту же тему – опыление цветка. Что, пожалуй, все человеческие страсти
