робко спросила я.
– Ничего… Просто хотела вспомнить, где его парта.
Но она так и не вспомнила, потому что не знала и никогда не интересовалась, а теперь и спросить было некого.
Феля не на шутку загрустила. Она пыталась собраться на уроках, но ей это плохо удавалось. В глазах у неё частенько проблескивали слёзы, и от этого они ещё больше походили на море.
– Феля, не грусти, – утешал её Зелинский на переменках. – Ну хочешь, я стану звать тебя Офелией? И всем скажу, чтоб тебя так звали. О, Фелия, о, нимфа.
Феля слабо улыбалась. Она хорошо относилась к Зелинскому, сочувствовала ему, зная, что ему было грустно не меньше, чем ей, а может, и больше. Он в Лизку Кошелеву который год уже был влюблён! А Лизка – ни в одном глазу. Спускалась себе по мраморной лестнице, как с Олимпа, волосы лёгкие, как пух, и такие же светлые. И даже не определить словами, что в ней такого было, что заставляло останавливаться и смотреть, смотреть, словно завтра она уже не появится…
Зелинский жил с отцом, потому что мать их бросила, и вид у него был неухоженный, хотя учился он хорошо. На вид он плевал. Ум у него был такой философский и немного ироничный. Учителя его уважали за взрослость.
– О, Фелия, не грусти, – говорил Зелинский. – Всё равно мы все однажды уйдём. Отовсюду, причём.
– Это как?
– А так. Сегодня здесь, а завтра – там.
– Где там?
– Там, где нас нет. Вообще нет.
Как ни странно, но Фелю это успокоило.
О сирене она вскоре позабыла, а Зелинский, как и обещал, называл её до самого выпускного Офелией.
Две даты
Такого ещё не было. Чтобы разъярённая мамаша прибежала в школу защищать своего сынка и угрожать обидчику!
Обидчик, как комарик, трепыхался и попискивал, схваченный за шкирку здоровенной Колькиной мамой. Колька неподвижно стоял, чуть опустив голову, и смотрел на обоих сквозь окуляры своих громадных очков. Он был крупнее обидчика, и это особенно оттолкнуло всех от Кольки. Никто его не жалел, все жалели обидчика, и, когда тот наконец вырвался из лап Колькиной мамы, все обрадованно расступились, чтобы он смог улизнуть. Колькина мама не ожидала такого поворота, и лапы её болтались без дела, пока она не схватила в охапку Кольку и не вскрикнула истошным голосом на весь коридор:
– Не сметь подходить к моему Коленьке! – И истерически прижала пухлого Кольку к себе.
Колька по-прежнему созерцал всю эту картину сквозь очки, терпеливо ожидая, пока его оставят в покое.
Подошла учительница, освободила Кольку и повела в класс. А мамаша потрусила на второй этаж разбираться с директором.
С этого момента Кольку не замечали в течение трёх лет. Он сидел за партой с таким же неприметным Павликом и смотрел исподлобья
