и аппара́тик имеет свой собственный, не без э́того. Ха-ха!
– Личный? Рабо́тает там? – с умным видом уточнил Буратинка, и не подозревая всю глубину полисемантики.
– А ка́к же! Ещё как работает! – хохотнула Мать. – Но и мой, в каком-то смысле. Совсем даже в неплохом смысле. – А мой?! – заволновался Буратинка.
– А у тебя сво́й аппаратик! – улыбнулась Она. – А будет ещё лучше! Ты же – отцов сын! – с напускной гордостью за него произнесла Она и ехидно улыбнулась.
Он немного успокоился и почесал затылок:
– Нет, Мать, ну мы пра́вильно поступа́ем? Ты скажи! – примирительно и даже заискивающе посмотрел он на Неё, понимая всю важность прерванной ранее темы.
– Сын, я не знаю… Ты помнишь, что́ я тебе говорила? – грустно отвечала Она, устало опустив плечи.
– Когда? – потерялся он.
– Э-эх! Да ничего ты не помнишь.
– Расскажи. Я помню, что мы говорили, а о чём – ваще́ забыл. Ты хотя б напомнила бы. Тогда бы и поговорили заодно, – робко пролепетал он.
– Не́чего разговаривать! Спа́ть иди!
– Ну скажи-и!
– Да то́! То, что их туда на́до отправить, на эту войну́! – в этот момент откровенности с сыном из Неё выплёскивалась злая досада, которую обычно Она умела сдерживать в себе и тем более не показывать на людях.
– Зачем? Они провинились в чём-то?
– Да нет… Хотя. Не знаю! Ладно. Оставь. Говорю – не разобраться сейчас в этом всё равно. Но чтобы ещё больше не провинились, и чтобы у нас на территории, в на́шей стране, своих военных операций не вели, пусть лучше туда́ идут и та́м вот и вою́ют. Всё!
– Ну Ма-ам, расскажи, а-а?
– Всё, я сказала! Чай допива́й и спа́ть иди! Не ночны́е темы! Я то́же сейчас уже пойду́ ложиться. Спокойной ночи.
Сын, загруженный всплывшими вопросами, понуро поплёлся восвояси в детскую, шаркая тапками, надоедливо цеплявшими задниками подметавшие паркет широкие штанины байковой пижамы.
– Фо́ртку закро́й! Я открывала на проветраж там у тебя, – бросила Она напоследок ему в спину.
– Ла-адно, – вяло отмахнулся он в пустоту.
– И проверь, все́ ли му́хи вылетели в фо́ртку! – шутливо настаивала Мать, хоть за окном и стоял тугой февраль.
– Какие это ещё?!.. Му́хи какие-то… – хоть пока и на ногах, но уже плывя в подкатившей внезапно дрёме, пробурчал он себе под нос.
– Це-це-це! Цекату́хи! Позолоченные брюхи! Те, которые с рынка-базара,[24] – звонко донеслось ему вослед.
– А ЦеКа́-а?! – зловредно продемонстрировал он напоследок всю серьёзность своего отношения к важнейшему вопросу современности. Чтоб зна́ла, что он и засыпа́ть будет – не отстанет говорить об Отце!
А Мать сразу же вернула ему то, за чем он, собственно, и приходил:
– А вот ЦК, дружочек, Цэ-Ка́ на мухи-цокоту́хи и на прочих базарных баб, Коля и прове́рит, Отец твой, – лично и собственнору́чно! И если потре́буется, то кого надо вы́гонит!
– Кого́-о? –
Чуковский К. Муха-цокотуха.
