отели походили на призрачные суда, беззвучно плывущие сквозь ночь; только время от времени откуда-то из-под земли доносилась веселая музыка. Один из самых знаменитых отелей перенес танцевальный зал в котельную, настлав паркетный пол в подвале между обернутыми теплоизоляцией трубами и разместив бар перед входом в прачечную. Посетители в смокингах и драгоценностях танцевали под джаз-банд, покуда в небе гудели немецкие бомбардировщики, направляясь в сторону доков; управляющий отелем не сомневался: пока есть джин, будут и танцы. Номера в верхних этажах сдавались за четверть обычной цены любому согласному на риск, что возвращающийся в Фатерлянд пилот сбросит ему на голову оставшиеся бомбы.
Утром Джеффри отправился на квартиру близ Уимпол-стрит, чтобы познакомиться с «французскими ребятами». Ими оказались англичанка, преподавательница брук-гринской школы, и ее муж-инженер, откликнувшийся на переданный 18 июня по Би-Би-Си призыв генерала де Голля к сопротивлению. Связавшись, как тот и просил, с генералом, инженер решил затем, что примет участие в боевых действиях раньше, если вступит в новые британские части.
Супруги сидели рядышком и расспрашивали Джеффри о его жизни. Он не знал, стоит ли, доходя до английского слова, произносить его по-французски или лучше сохранить верность английскому, чтобы подчеркнуть галльское звучание остальной фразы. «Je suis né près d’Andover»[3], – сообщил он, и получилось, что место его рождения – какой-то «Дандовер». О Пыхтеле Хилле вообще лучше бы не упоминать. Да и как будет по-французски «пыхтела»? «Souffleur»[4]? По смутным ощущениям Джеффри, у этого слова имелся какой-то малоприличный смысловой оттенок. Собственно, и Хилла, «Холма», стало быть, «Colline», следует избегать, решил он, однако осмелился под конец рассказа слегка подшутить над своим полком, «qui s’appelle les „Mousquetaires“, bien que nous soyons – heureusement – plus quetrois!»[5].
Ни один из супругов не улыбнулся. «Может, использование литературной метафоры выдает во мне иностранца? – подумал Джеффри. – Но обратит ли на это внимание французский крестьянин?» Между тем беседа приняла более спокойный оборот: его мать, Лимож, фарфоровая фабрика, капитуляция Франции, величие ее народа. Джеффри никогда не считал свое владение разговорным французским чем-то из ряда вон выходящим – во всяком случае, не больше, чем умение ездить на велосипеде или выбивать мяч за пределы поля; он просто впитал этот язык дома. Ни у кого из преподавателей к устной речи Джеффри претензий никогда не было, хотя ему часто пеняли за несданные вовремя сочинения. Тем не менее женщина казалась недовольной. Может, с произношением что-то не так? – гадал Джеффри. Не перенял ли он у матери, сам того не ведая, какой-нибудь французский эквивалент грубоватого корнуолльского выговора?
Впрочем, муж ее, слушая Джеффри, энергично кивал и, похоже, понимал – и разделял – его нетерпеливое желание оказаться в гуще событий. Супруги крепко пожали ему руку и направили по коридору к мистеру Грину, а тот отвел его в маленький соседний кабинет, где сидел мужчина в штатском, лысый и с трубкой; он тоже крепко пожал Джеффри руку и указал на кресло.
– Доктор Сэмюэлс, – сказал мистер Грин. – Это Тальбот.
Сэмюэлс
Я родился близ Андовера
Свистун
…который называется «Мушкетеры», но нас там, к счастью, больше, чем трое!
