как «посягательство на революцию». Во всем чувствовался показной, демонстративно выставляемый на всеобщее обозрение демократизм. Начальство старалось как-то приглушить революционные настроения людей, повести их за собой по нужному для господ руслу.
Фронтовые нужды в младших офицерах заставили командование и набор в школу проводить по упрощенным «демократическим» принципам. Вступительных экзаменов мы не держали – было бы образование и необходимая военная подготовка. Состав юнкерских рот набрался весьма пестрый. В одном строю стояли и холеные дворянские сыновья, и мужиковатые унтеры, и юные первогодки, и побывавшие на фронте дядьки с «георгиями» на груди.
Столь же пестрыми были юнкера и по политическим воззрениям. Я к этому времени уже слыхал кое-что об основных российских партиях, хотя разбираться в их программах у меня не было никакого желания. В нашей роте верховодили чаще всего сторонники кадетской партии. Они во всю превозносили своего министра иностранных дел Милюкова. Были в роте эсеры. Были и заядлые монархисты, которые доказывали, что без царского престола Россия неминуемо погибнет, раскрошится на мелкие республики, как крошилась на удельные княжества древняя Русь. По-моему, было в роте и несколько большевиков. Двоих, видимо, по созвучию фамилий, я запомнил: железнодорожного инженера Арешко и фронтовика Полешко. Правда, большевиками они себя не называли, но, судя по их высказываниям и по той вражде, какую питали к ним кадеты, это были противники Временного правительства. Немало пришло в школу и таких юнкеров, как я – без каких-либо политических убеждений.
Частые митинги и споры проходили в школе шумнее, чем в полку. Политика занимала столько места, что порой из-за нее срывались занятия на целый день. Выступает кадет – призывает к одному, за ним выходит эсер – говорит свое, берет слово Арешко – громит предыдущих ораторов. На скамейку выскакивает еще один агитатор и называет Арешко предателем, которого надо бы расстрелять перед строем. Иногда дело доходило до драки, и мы, «нейтральные», разнимали противников, успокаивали их, утирали разбитые носы, давали закурить. Трудно было разобраться во всей той мешанине мыслей, мнений, призывов, которая обрушивалась па наши головы.
Большинство офицеров от участия в митингах уклонялось. В разговорах с юнкерами и солдатами многие, пожимая плечами, уходили от острых вопросов. К нам некоторые преподаватели и командиры, играя в революционный демократизм, относились чуть ли не как к коллегам, на полевых занятиях за городом вели себя панибратски, об уставах и служебной субординации забывали.
Однако оставались и такие офицеры, которые, несмотря на своеобразие и шаткость обстановки в стране, хранили верность долгу, проявляли взыскательность и строгость, требовали от нас исполнительности, подтянутости и дисциплины.
– Вы будущие командиры революционной армии, – говорили они
