Гитболана и сказал что-то.
У Гитболана по лицу промелькнула мудрая усмешка.
– Ну, уж? Да, иногда в людских муравейниках строится такое, что муравьи потом начинают с ума сходить, глядя на дела лап своих, потому что сотворили такое, что не хочется жить среди своих изобретений! Как ты думаешь, нужно ли проявлять жалость к хищным и безжалостным, Нерон?
– Я вас умоляю, никакой жалости! Это будет просто неправильно понято помимо всего! Кстати, многие из них не только отпетые сволочи, но ещё и правоверные християне! В церкву ходють! Крестются! У них культ всех этих превосходительств, высочеств, короче всей этой бездарной шелупони, какую народ послал однажды к чёрту и которая снова над ним множится, как короста.
– Да-а? Ещё чище! Так говоришь, и никакой жалости? Христяне? – гаркнул Гитболан так, что в люстре зазвенели сосульки. – Иудео-христиане! Хорошо, давай, я почитаю сочинения этого человека, вечер велик, и надо занять его чем-нибудь полезным! Надеюсь, это не слезливые мемуары какой-нибудь зреющей прыщавой гимназистки! – сказал Гитболан, отмахнул чёрную чёлку со лба и с удовольствием уселся на кресло с двумя кожаными подлокотниками и с тиснёным вензелем над головой. Упорная гордая складка прочертила его лоб. Потом Гитболан посмотрел туда, куда указывал Кропоткин и взял со стола в руки две довольно объёмистые папки. Взвесил, какая больше весит. Потом со свистом открыл первую. Открыв её, он прочитал на заглавном листе, уже пожелтевшем аккуратный, начертанный круглым каллиграфическим почерком вензель «Лихтенвальд из Сан Репы».
Далее шёл текст, написанный разборчивым, убористым почерком. «Первое правило вежливости – умение разборчиво писать!» – с улыбкой подумал Гитболан.
Гитболан с преувеличенным интересом взял кипу листков разного размера и приступил к чтению незнакомого текста, сначала пропуская неинтересные для него куски, а потом всё подряд, с самого начала.
Его лицо стало каменным, а потом стальным.
Автор этого повествования, заинтересованный во внимании своего читателя, не допустит, чтобы столь интересный текст ускользнул от его глаз, и приводит его почти полностью, выбросив только смутные и не имеющие никакого отношения к основному разговору заметки, разбросанные то и дело на полях.
Гитболан же читал всё:
«Человек, окончательно свихнувшийся и пытающийся написать путеводитель по Сблызнову, должен знать, какую невыносимую ношу он берёт на себя, какую ответственность принимает на грудь. Гораздо легче описать амёбу, медузу или содержимое болотного бегемота, чем внутренности любимого города, являющегося, к сожалению, моей родиной. Хмурый и гордый сблызновец должен знать лишь то, что автором движет только любовь к родному так сказать краю, любовь во всех её проявлениях. Автор никоим образом не может быть обвинён в насмешке и очернительстве. Очернить абсолютно чёрное невозможно. Любимый
