легко стоячие воды памяти моей. Небеса разверзлись неслышно. Искушение, исторгнутое ими, имело голос: мужской, сильный, красивого тембра, с обилием обертонов. Искушение пело… Голос проникал в кровь, полностью замещая ее на время звучания трека: то растекался по венам, растягивая их стенки до болезненной прозрачности, наполняя волнующей энергией; то скручивал все естество мое в немыслимые сплетения грубыми корабельными канатами, превращая паруса души моей в лохмотья. Обладал ли голос таким магическим свойством сам по себе или слышался мне таким под воздействием бесконечных откровений о том человеке, кому он принадлежал, теперь значения не имеет, да и не может иметь, так же как и все, что сбылось и не сбылось, теперь не вызывает во мне ни раскаяния, ни сожаления.
Моя семейная лодка уже близка была к берегу, который имел от сходней две дороги, и два единственных ее пассажира жаждали коснуться суши, предвкушая свободу.
Ласковый ветер перемен, с легкостью облетевший опустевшие покои дворцов моей судьбы, с присущей ему бесшабашностью, беспечностью и, возможно, поспешностью распахнул все двери.
И настал день, когда Звук голоса обрел определенные телесные очертания его обладателя.
И предстал он пред очи моя.
И узнала я его и приняла его в сердце моем.
Голос
Благословенное время отсутствия пейджеров, мобильных телефонов и определителей номеров! Как естественно просто было смотреть на телефон и надеяться на чудо: «он» позвонит…
Ты с волнением берешь трубку и слышишь его голос, который так вдруг врывается в твою жизнь и попадает сразу в твое сердце. Потом, все также волнуясь, на вопрос, что новенького написала, отвечаешь: «Нет, ничего особенного», – вот, может быть, один набросок рискнешь показать. Голос настаивает. Он не просто готов это услышать, он готов слушать. Запоминаешь это? Кладешь в сердце как величайшую драгоценность? Правильно делаешь. Потом только поймешь, что это – твоя реликвия. А сейчас только чувствуй, интуичь, и этого достаточно.
Читаешь, проговаривая привычное: «Сейчас, я поищу, написала на каком-то клочке». Тетрадка лежит около телефона, но это – твоя тайна. Он не должен знать, как ты ждала звонка. Потом еще что-то говоришь из «обычного»: что «не очень идет», и что сама чувствуешь, что это совсем «не то». Слышишь мягкоснисходительное, что «так» ты говоришь всегда, и что он готов слушать и ждет. Читаешь. Волнуешься и сдерживаешь дыхание, чтобы он не распознал твое волнение. Он терпелив. Он не говорит тебе о том, что чуткий телефонный динамик передает прямо в его ухо все то, что ты хочешь скрыть. Он пережидает твои нервные задержки дыхания и нарочитое выговаривание слов совсем «недрожащим» голосом. Он слышит главное: твои рифмованные мысли, облаченные в чуть наивные философствования и в аллегорию образности – твои стихи. Только стихи. Он знает, что ты не станешь задавать тривиальные вопросы про «что» и «как». Это – принятая тобой и им форма ваших разговоров. Ваши отношения похожи на аневризму: все порвалось пополам, и остались лишь тонкие жилочки, соединяющие некогда единую ткань. Вот через эти тонюсенькие жилочки ты осторожно проталкиваешь все и дрожишь ты от страха, как бы этого всего не было для этой жилочки слишком, и она попросту не лопнула насовсем.
Думаешь, что на самом деле ты для него еще что-то значишь, иначе он бы не звонил. Ну, не из-за стихов же? И уж совсем не хочешь думать о том злосчастном дне, когда он больше не позвонит. Поэтому ты оставляешь в разговоре лазейки, заманиваешь его тем, что учтешь его замечания в виде дружеских советов, что перепишешь, и тебе хотелось бы это ему показать. Просишь что-то его узнать, или что-то прочитать в книге (которую, разумеется, может прочесть только он) для тебя. Не настаиваешь, не кокетничаешь, не намекаешь, но ожидаешь… постоянно ожидаешь только одного слова: «Увидимся?»
…Их не так много, твоих стихов того периода, они записаны в тетрадки и убраны подальше, есть большая вероятность, что часть из них потерялась. Но они живут где-то, как метки, маркеры, и по ним ты возвращаешься в свое прошлое. Ты его покинула с какой-то невероятной поспешностью. Словно покидала вещички в чемодан и сбежала. Ты оставила там что-то, и это что-то не очень удобно укладывается в свою, отведенную для него, ячейку твоей памяти.
Перед тобой лежит номер его телефона. Ты берешь в руки листок, потом откладываешь, непременно куда-нибудь на видное место. Ты делаешь так уже несколько дней или неделю. Ты держишь телефон в руке и понимаешь, что не можешь набрать последовательность цифр, написанную на клочке бумаги: время простых и доступных коммуникаций смущает тебя.
И еще ты страдаешь от сегодняшней собственной прозрачности: кто-то определит твой номер, время звонка и еще хлеще: «вычислит» по спутнику твое местонахождение.
А ты… А вдруг ты хотела быть неузнанной и намеревалась лишь убедиться в том, что в телефонной трубке все тот же голос…
Я! Все – мое!
Конец того лета,
