подстилка становится огромных ковром – то зеленым, то коричневым, в цветах матери-природы.
Шагая вперед, я держу оставшуюся целой линзу в кармане куртки и тру большим пальцем ее вогнутую сторону. Линза становится бусиной четок… нет, бусиной гнева, бусиной размышлений, бусиной «я-не-сдамся».
Тот койот был ненастоящий. Иначе и быть не может. Теперь, когда острота момента миновала, его нападение кажется далеким и похожим на сон. Оно было таким стремительным, таким угрожающим. Я сосредотачиваюсь, вспоминая и выискивая огрехи. Я точно помню электронное жужжание, говорившее о неестественности плача той куклы. Может, этот звук присутствовал и в рычании койота. Я ужасно перепугалась, ничего не могла рассмотреть. Все произошло так быстро, что я ни в чем не уверена.
«Ад тенебрис деди». Три слова – и все закончится. Мне просто надо признать свое поражение. Если бы я соображала во время того нападения, я могла бы так и сделать, но теперь тот момент остался позади – и гордость не позволяет мне сдаться.
«Гордость», – думаю я, шагая по размыто-абстрактному окружению. Я плохо помню религиозные уроки, которые мама заставила меня посещать в младших классах, но про грех гордыни не забыла. Я помню, как старая миссис Как-ее-там с крашеными рыжими волосами, в мешковатом цветастом платье усадила нас шестерых за свой кухонный стол и указала на опаловую подвеску, которую я надела.
– Гордыня, – сказала она, – в том, что чувствуешь себя красивее других девочек. В том, что носишь слишком много украшений и постоянно смотришься в зеркала. Это косметика и короткие юбки. И это один из семи смертных грехов.
Я помню, как сидела там за столом и злилась на ее слова. Я терпеть не могла, когда из меня делают пример – и мне было противно, что этот пример абсолютно неверен. Подвеска принадлежала моей бабке по отцовской линии, которая умерла всего за несколько месяцев до этого. Когда я надевала эту подвеску, то не чувствовала себя красивее других девочек: она напоминала мне о женщине, которую я любила, которой мне не хватало и о ком я не переставала горевать. И при этом я была таким сорванцом, что надевала платья, только когда того требовала моя мать, – и еще ни разу не пользовалась косметикой.
В тот день нам на полдник дали галеты, и когда я потянулась за второй, меня предостерегли против чревоугодия. Это воспоминание выбивает из меня, бредущей по асфальту, кислый смешок.
Что еще?
Помню, как стою на коленях в церкви, а наставница задает один-единственный вопрос, снова и снова. Мои мысли мятутся: почему никто не отвечает? Я неуверенно высказываю предположение – и на меня прикрикивают, требуя молчать. Не помню, на какой именно вопрос мне не следовало отвечать и какой именно ответ не следовало давать, зато помню свой стыд. В тот день я поняла: каким бы требовательным ни был тон человека и сколько бы раз он о чем-то ни спрашивал, он может вовсе не хотеть ответа.
А еще помню, как через несколько недель или месяцев я восстала против матери и сказала, что больше туда не пойду. Не потому, что на занятиях
