в лучистых глазах, что Нонна развернулась надменно и, как журавль, удалилась своей вымеряющей голенастой походкой. Председатель замер, оскорбленно и задумчиво созерцая ее уход.
Когда на другой день Нонна запросто вернулась, председатель встретил ее известием о собственной лестной протекции касательно ее кандидатуры подруге своей, режиссерше порнофильмов; коль скоро Нонна настолько не имеет стыда… Нонна послушно явилась в студию. Заранее признательная режиссерша с предвосхищающей улыбкой доверчиво предложила Нонне побыстрее подружиться с намеченным для нее партнером, рассказать ему, парню отзывчивому, о наиболее невероятных своих мечтах. Нонна заартачилась, пренебрегла доверием, выскочила, хотя за ней в запятки не гнались, из студии и на бегу зацепилась на улице за долговязого забулдыгу, предложившего ей отпить от пластикового большого стакана ледово-мутного пива.
– Ну как, снялась? – спросил, похоже, неплохо осведомленный забулдыга.
– Нет, – ответила Нонна.
– Не подошла?
– Они не подошли.
– Даже не подошли? – сыграл долговязый.
– Они бы подошли, да я шустрее оказалась, быстро бегаю.
– А я хорошо прыгаю.
– Прыгун?
– Вернее, спрыгиваю, а еще точнее, соскакиваю.
– С парашютом?
– Обижаешь, с котлом.
– С самолета?
– Да, я гордый.
– И не разбиваешься?
– Никогда. Меня петь не заставишь.
– Почему? Музыку не любишь?
– За баркасом люблю, а тут, когда кипень есть, еще с прицепом, зачем мне байкал?
– Меня звал один старпер на Байкал, – вспомнила с горьковатой улыбкой Нонна.
– Чего не свалила?
– Он думает, если на Байкале проживает, то и сам как Байкал. Да у меня пса Байкалом зовут, с ним и то веселее, чем с этим стариком.
– В натуре, лучше водичка, где не плавает рыбка, – подмигнул долговязый, – двинули ко мне, у меня все готово.
Испугался странной иссиня-белой кожи, пусть сам сплошь иссиня-расписной от тюремных наколок. Подстраивал под себя женщин: как фонарь, впускал их в свой тесный тусклый свет и звался по кликухе Фонарь. Женщина с покорной надеждой поднимала лицо, он разглядывал недотепу сверху, не сгибаясь, она сама тянулась к нему, как к высокой елочной игрушке, а он, как кремлевская ель, привечал всех, для каждой у него находился скромный пластмассовый подарочек с тем же пивным фонарным светом.
Теперь самолично надлежало согнуться, переломиться, треснуть, скрипнуть, упасть в сиреневый немой снег. Леха-Фонарь валил ели на лесосеке, бригадирил, сам же о еловой участи не горевал, как некоторые. Но отпускать Марсианку, как он ее обозвал, тоже не торопился. Держал при себе, как «белочку», белую
