свет – надо экономить, по счетам за электричество он не платил уже очень давно, и уже дважды вешали на дверь их подъезда объявление с угрозой отключить электричество у должников. Правда, оба объявления он потихоньку сорвал и выбросил, и это, судя по всему, помогло, но кто знает, что будет дальше? Вот если бы он нарисовал картину, ее непременно купили бы: месяца два назад… или три… тогда еще было тепло, это точно… к нему приходила дама из галереи, они были знакомы раньше, но он никак не мог вспомнить, как ее зовут – то ли Жанна, то ли Кристина… Так вот, эта дама говорила, что адрес дала ей его жена, что на его картины есть покупатель, кто-то хочет оформить интерьер своего офиса именно его, Пустовалова, картинами, и это было очень приятно слышать. Но тогда у него не было картин, все куда-то подевались при переезде. Эта самая Кристина… или Жанна, даже оставила аванс – вот тогда он и заплатил за квартиру, купил бумагу и краски и еще дал кому-то взаймы… а на электричество уже не хватило. Кажется, это было давно… еще осенью. Точно, как раз накануне как-то разом пожелтели листья стоявшего под окном клена, он заметил. А обещанные картины так и не нарисовал, не смог, и это его ужасно беспокоило.
В крошечное, под потолком, кухонное оконце пробивался дневной свет. Странно, удивился Пустовалов. Когда он садился за мольберт, была ночь, за стенкой еще работал телевизор. Неужели он всю ночь просидел перед этим проклятым белым листом – и напрасно? Заварка еще оставалась на донышке жестяной банки, а вот сахара давно не было. Зато было варенье, которым его угостила соседка, и был хлеб. Вкусно пахнущая круглая буханка, и это тоже было удивительно, потому что Пустовалов никак не мог вспомнить, чтобы он ходил вчера за хлебом. Оказалось, что он ужасно голоден. Так голоден, что у него даже не хватило терпения нарезать хлеб на ломти. Торопясь, он ломал его на куски, макал в налитое на блюдце варенье и ел, ел… Потом выпил большую кружку обжигающего чая и понял, что, кажется, согрелся.
Он вернулся в комнату, отдернул старое одеяло, игравшее роль портьеры, и в комнату робко проник неуверенный свет зимнего дня. Пожалуй, уже десять утра, не меньше. Часов у него не было, точнее, были, но в них давным-давно сели батарейки. Кажется, говорят, что счастливые часов не наблюдают. Стало быть, он счастливый – усмехнулся Пустовалов, опять подошел к мольберту и уставился на белый лист бумаги. Вспоминай – приказал он себе. Он должен был вспомнить лето. Летом было тепло, у него не мерзли руки. Летом он жил в доме, выходящем окнами на городской пруд, и по утрам солнечные блики, отражаясь в воде, играли на потолке комнаты. Летом у него в голове было полно идей и планов. В каком году было это лето – в прошлом? В нынешнем? Он не помнил, да это и неважно. Важно то, что летом рядом были жена и сын Димка. И они с Димкой ходили в зоопарк, а потом он учил Димку рисовать зверей. Да! Зверей… Лихорадочно разбросав листы, занимавшие весь угол комнаты, Пустовалов нашел то, что искал – на Димкиных рисунках застенчиво улыбался оранжевый жираф, щурился толстый голубой бегемот, зевал от скуки лохматый желтый лев, и висела вниз головой озорная зеленая мартышка. Множество своих картин он при
